лапы и двинулась ко мне. Мягко, быстро и яростно — все одновременно.
— Гарет! Беги! — рявкнула Стенсон.
И я рванул. Я слышал выстрелы, много выстрелов, а сам бежал как ненормальный к равнине и никак не мог остановиться. Бежал и чувствовал, что вокруг огонь и в груди у меня тоже. Мне надо было споткнуться о корень и растянуться во весь рост, чтобы остановиться и больше никуда не бежать. Я задыхался и стонал, считая свою гибель неминуемой, а потом приоткрыл глаза и понял, что вокруг вроде бы все спокойно. И начал понемногу приходить в себя. Хотя меня все еще била дрожь, но я кое-как поднялся на ноги. После пальбы тишина показалась мне оглушительной. Рядом зашуршали сухие листья, как будто кто-то хрустел сухарями прямо у меня над ухом: подошел Пижон. Он был сама тревога и любопытство, выворачивал шею, вытягивал морду, прядал ушами. Я похлопал его по крупу, сказал что-то ласковое, чтобы его подбодрить. Его и себя заодно. Пижон снова принялся щипать траву, а я пошел кустами обратно. Ноги у меня подкашивались от слабости, сердце колотилось, воздуха не хватало, но я все смотрел туда, где только что стояла медведица.
Она была настоящей красавицей. Шерстяная блестящая гора на ковре из листьев. С рыжеватыми подпалинами на боках и огромной оскаленной мордой, распластанной на земле. Эб стояла не шевелясь, но винчестер держала за ствол, упираясь прикладом в землю.
К медведице подбежали медвежата, косолапые игруны. Они хотели разбудить мамашу, шлепали ее лапами. Один катался возле ее живота, второй стал облизывать морду. И вдруг сел на задние лапки и, словно что-то уразумев, жалобно заскулил.
— Одни остались, — пожалел я медвежат, и у меня перехватило горло.
— По-твоему, мне стоит их усыновить?
Я застыдился своей слабости перед Эб, она-то всегда сохраняла присутствие духа. А я — я до жути перепугался медведицы, и теперь, когда увидел ее убитой, расстроился и пожалел. Эб подошла ко мне и встала рядом.
— Послушай, Гарет, есть два решения. Или я выпущу в них по пуле, и тогда их не сожрут взрослые медведи или волки. Или дам им шанс, и пусть справляются сами.
— А ты думаешь, они справятся?
Мы вместе взглянули на плюшевых медвежат, они скулили, вцепившись в шерсть медведицы.
— Не знаю, Гарет. Если честно, шансов мало. Но один всегда есть, как думаешь?
Стенсон могла бы сказать: да наплевать на них, это же звери! Но не сказала, и мне стало легче. Даже звероловы, которые промышляют шкурами, могут убить самку, если вдруг она стала опасной.
Больше мы не говорили, стояли и смотрели на великолепную мохнатую великаншу, которая покоилась на сухих листьях, и на ревущих медвежат, которые обнюхивали ее раны. Стенсон положила руку мне на плечо и сказала:
— Пойдем разводить костер.
В городишке, где мы побывали, Эб запаслась виски, и не только: еще двумя одеялами, оловянными кружками, кофе и сушеным мясом. Ветки, тонкие, как веревочки, занялись мигом. Уцелевшие сухие листья чернели и сворачивались, а я смотрел и смотрел на них. Вспыхивающие язычки пламени меня успокаивали. В их свете лица у нас были красные. Эб протянула мне стакан — мне почудилась чуть ли не улыбка на ее лице. Таком непроницаемом. «Та еще зверюга», — сказал Джим. Я отхлебнул солидный глоток виски. Можно подумать, что вошел во вкус.
— Я не убиваю ради удовольствия, Гарет.
Бутылка «Джек Дэниелс» светилась в отблесках огня. Рыжий цвет виски снова навел меня на мысль о медведице.
— Ни людей, ни зверей.
Меня тронуло ее уточнение.
— Ты повел себя мужественно, Гарет.
— Побежал со всех ног.
— Само собой. Только так и нужно было делать.
Если честно, я взглянул на Эб с недоумением. Мне показалось, что она хочет успокоить меня, как напуганного малыша, и снова застыдился. Эб посмотрела на виски, покачивая его в кружке, и выдала:
— Иногда нет большей смелости, чем бегство.
Я никогда не был влюблен в Эбигейл Стенсон. Она зачаровала меня совсем по-иному. Может, мне хотелось быть похожим на нее. А может, она воплощала все то, чего меня учили сторониться. Я до сих пор до конца не разобрался.
Стенсон наводила страх, а меня что-то в ней успокаивало. Что бы там ни казалось со стороны, но рядом с ней я чувствовал себя как будто с винчестером в руках, а не под прицелом. Мне бы очень хотелось узнать ее поближе, и не когда она спасается бегством от толпы вооруженных людей, действующих от имени закона. Все, что я узнал о Стенсон, мне сказали люди. Но куда больше я узнал о ней не из слов, а сам, за то совсем короткое время, что мы были рядом.
— Отец говорит, что бегством спасаются только трусы.
— Сразу видно, по части трусости он знаток.
Насмешка Эб меня покоробила. Я вспомнил мытье, вспомнил, что она видела мою спину, — а что? Я мог ее не показать? Выбор у меня был?! Меня опять ожгло стыдом, и я разозлился.
— Отец у меня сильный, он не трус. Может, жить с ним и непросто, зато он растит нас в уважении к Господу и в страхе Божием.
Смешок Эб был как удар под дых. Очень короткий, и вряд ли в нем было что-то веселое. Она отпила виски, покачала головой и сказала без тени сочувствия:
— Несчастный слепыш.
Я отвернулся в бессильной ярости и тоже отхлебнул из своей кружки. Сдаваться не хотелось. Быть сильным, сильнее Эб — вот чего мне хотелось. Сильным, как отец, чтобы она ощутила мое презрение. Я был готов стереть ее в порошок.
Эб не улыбалась. Она вообще улыбалась редко, словно выражать — или чувствовать — радость было для нее чем-то вроде гордыни, за которую рано или поздно придется дорого заплатить. Она все время как будто сердилась, даже если была довольна. Довольство выражалось не улыбкой — поблескивали глаза, разглаживался лоб, смягчались движения, запертая на ключ дверь приоткрывалась. Думаю, когда Эб пила, она вполне могла разрешить себе такое бесчинство, как искренний безудержный смех. И я вполне мог себе представить, что таким же безудержным могло быть ее отчаяние. Эб внимательно за мной следила, читала по моему лицу, что там во мне боролось. Стыд, ненависть, ярость — все навалилось на меня разом, и я сам запутался в этом клубке.
— Для тебя нет ничего святого, Стенсон!
— Ты слишком много выпил, Гарет. И я сделаю вид, как будто ничего не слышала.
— Ты все прекрасно слышала. Ты вообще кто? Мужик?
