вырез на обеих матрицах весьма похожий.
Но как же всех нужно достать, чтобы и линотип против тебя козни строил!
На самом деле я был даже благодарен Степашке. Отвлекал он меня простотой своей и занудливостью от тревожных предчувствий.
* * *
Наконец память моя не то чтобы совсем зарубцевалась — нет, подчас она по-прежнему норовила вскрыться и предъявить ту давнюю историю, однако я отмахивался от воспоминаний и старался жить, как будто ничего и не было. А может, и впрямь ничего не было? Вернее, была какая-то досадная чертовщина, ну и что? Мало ли чертовщины случается в наборном! Всего не упомнишь…
А потом прозвучал первый звоночек.
Затребовал меня к себе Александр Николаевич.
— Слушай, Гер, — задумчиво начал он. — Не кажется ли тебе, что стилистика вёрстки у нас… м-м… требует обновления?
— Нет, не кажется, — твёрдо ответил я. — Традиции нужно соблюдать.
— Так-то оно так… — продолжил он ещё задумчивей. — И всё-таки какие-то мелкие новшества необходимы… Как мыслишь?
— Вообще-то я выпускающий, — напомнил я. — Спросите Стёпу.
Ответственный секретарь негодующе фыркнул.
— Стёпу… — язвительно повторил он и, видя, что я достал сигареты, подтолкнул ко мне полную окурков пепельницу. — Кстати, о Стёпе! Так и провожаешь его каждую ночь до дому?
— А как же! — отозвался я, прикуривая. — А то вдруг изнасилуют!
Посмеялись.
— А что если мы начнём выключать рубрики не вправо, а влево? — внезапно спросил Александр Николаевич. — Как на твой взгляд?
Я подавился дымом и жестоко закашлялся.
— Вижу, впечатлило, — констатировал он. — Хороший знак.
Пришлось мне отложить сигарету и налить в стакан воды из графина.
— Александр Николаевич, — сказал я, восстановив речевые способности. — А о Гургене что-нибудь слышно?
— Что это ты вдруг о нём?
— Так…
Вообще-то, конечно, не стоило упоминать о верёвке в доме повешенного — по-моему, Александр Николаевич расстроился.
— Говорят, в теневую экономику подался, — буркнул он. — Ох посадят его, ох посадят… А ведь какой замответсек был!
— Думаете, посадят?
Сверкнул очками, хлопнул по столу.
— Гер! Ты голову-то не морочь! Бог с ним с Гургеном! Что насчёт рубрик?
* * *
Да-да, именно первый звоночек: с тех самых пор мы действительно стали выключать рубрики влево. Совпадение? Возможно и совпадение… Я уже горько сожалел о том, что не воспользовался предложением Гургена и не изучил тот оттиск целиком. Фамилия нового редактора, естественно, забылась. Равно как и фамилия нового ответственного секретаря.
А что запомнилось? «Царь-мученик — жертва большевиков»? Разумеется, я с особым вниманием приглядывался теперь к нашему закодированному члену КПСС, но тот пока вёл себя безукоризненно, тютелька в тютельку, как завещал великий Ленин, как учит Коммунистическая партия.
Глава 7. ДЖИНН ИЗ ПАТРОНА
За первым звоночком последовал второй, за вторым третий. В памяти сидела колом чудовищная фраза Гургена о том, что к 1992-му году не станет Советской власти. И самое печальное — пророчество-то, похоже, сбывалось. Беспокойно стало на улицах. Очереди вздулись до невероятных размеров, всё, что могло исчезнуть из продажи, — исчезло. Но по-настоящему жутко сделалось мне в какой-то общенародный праздник, когда к вечеру набережную и Аллею Героев заполонила злобная трезвая толпа. Такого я не видел ни разу. Апокалиптическое зрелище.
Зазвучали доселе неслыханные в быту слова: демократизация, хозрасчёт, перестройка, ускорение, президентский налог… Александр Николаевич скрежетал зубами и винил во всём жидомасонов — в частности, хроменького, горбатенького Чепца, внештатного фотокорреспондента и заведомого агента израильской разведки.
Порой возникало чувство, что это я собственноручно выпустил джинна… нет, не из бутылки, конечно. Из патрона пневмопочты.
Характер портился. Раньше хохмочки мои были беззлобны и общественно полезны.
— Гер, не помнишь, какой у Степашки телефон? — спрашивает меня, к примеру, сменная мастерица.
Делаю вид, что припоминаю.
— Знаете, Валя Ивановна… по-моему, серый.
Возмущённый взвизг — и с линейкой в руках она кидается за мною в погоню вокруг своего рабочего стола. Метранпажи наблюдают за нами, осклабившись.
Главное, чтоб народ не унывал. Выпускающий, по сути, человек-смазка, и задача его — уменьшить трение деталей сложнейшего агрегата, именуемого наборным цехом. В итоге маховики, колёса и прочие шестерёнки начинают крутиться пошустрее.
Теперь же шутки мои стали несколько нервными, а то и вовсе жестокими.
Кстати, к тому времени переманили меня всё-таки на десятый этаж, но, честно скажу: искренне любя рабочий класс, я постоянно исчезал в наборном. Подальше от интеллигенции, то бишь от себе подобных. И вот однажды (как раз в момент такой отлучки) показывает мне выпускающий «Ленинца» отпечатанное на машинке приглашение:
«Шолом, дорогой друг!»
А дальше — что-то вроде: таки если ты хочешь узнать секреты еврейской кухни, обеспечить будущее своих детей — таки приходи к зданию Панорамы тогда-то и тогда-то…
Очередная гримаса перестройки. Понятно, что при виде подобной небывальщины я восхитился.
— Саша! — кричу. — Подари!
— Нет! — пугается он. — Ты что? Сам с риском для жизни добыл…
— Ну дай хотя бы на полчаса! Верну!
На полчаса он согласился.
Поднимаюсь в секретариат, сажусь за машинку, копирую буковка в буковку и, выждав, когда ответственный секретарь отлучится из своего кабинета, кладу копию ему на стол. Сам же с оригиналом в руках проваливаюсь на лифте в наборный цех, где всячески способствую перевёрстке третьей полосы. Это и называется алиби.
С замиранием жду последствий. Долго жду. Но телефон молчит. Наконец оживает. Грозный знакомый голос:
— Гера!..
Страшная пауза, затем вдруг неуверенное покашливание, а дальше — на полтона ниже:
— Что там у нас с третьей?..
— Ну Александр Николаевич! — жалобно взвываю я. — Ну вы же сами видели, сколько там перевёрстывать! Минут через двадцать, не раньше…
— М-да?.. — с сомнением переспрашивает он. — Н-ну ладно…
Трубка вешается.
Минут через двадцать скручиваю оттиски в рулон и, не доверяя их пневмопочте, отвожу на десятый, в приёмную. Проходя мимо открытой двери кабинета, осторожно запускаю глаз внутрь. Александр Николаевич с красным карандашом в руке сосредоточенно обдумывает макет.
Странно. Коридор пуст, разрушений нигде не видно.
Разочарованный, сажусь за свой стол в секретариате и предаюсь унынию. Внезапно в помещеньице с оглядкой заходит наш художник, крупный молодой человек, отъявленный бабник, кстати сказать, причём лицо у него восторженное. Плотно прикрывает за собой дверь — и зловеще-таинственным шёпотом:
— Слу-шай… Что сионисты-то учудили! На стол Александру Николаевичу агитку подбросили…
— Да знаю… — меланхолически отзываюсь я.
— Откуда?
— Так это я и подбросил…
Дальше с вошедшим творится такое, что я пугаюсь за его здоровье: физиономия становится красно-кирпичной, парня сгибает пополам, и начинает он содрогаться от сдавленного хохота.
Слава богу, молодой — выжил и даже поделился подробностями.
…Комкая в кулаке подмётное письмо, сверкая очками и оскалом, ответственный секретарь
