породы.
Считается за молитву? Это хотя бы правда. Я увидел, как приближается фигура в черном, и сказал:
— Священник на девять часов.
Когда он подошел, я увидел, как он затянулся сигаретой и отправил окурок в скопление надгробий. Самому жуть как хотелось закурить, но казалось, что на кладбище это неприлично. Я узнал его — отец Малачи, постоянный спутник моей матери.
В Ирландии есть некоторые… хотя о чем это я? Вся страна под завязку набита странностями. Среди них — уникальный феномен «женщина/священник». Женщины определенного возраста — обычно старше пятидесяти — усыновляют священника, становятся его постоянной спутницей, и никого это не смущает. Попробуйте так взять к себе монашку. Предполагается, что между ними все совершенно прилично. Сказать по правде, отношения и правда редко выглядят романтическими, но мне почем знать? Я только знаю, что это общепринято.
Одни женщины заводят питомцев, другие предпочитают одомашненных священников. Малачи был с моей матерью не разлей вода. И они точно соглашались в одном: что я
Неудачник
Пьянь
Оболтус
Мерзавец.
Так более-менее расцвела дружба.
Не видел его с того вечера на мосту и, если честно, вряд ли хоть раз вспомнил. Этого здоровяка снова окружала никотиновая дымка. Никогда не видел настолько преданного своему делу курильщика. Причем не сказать, чтобы сигареты приносили ему удовольствие. Наоборот, они словно подливали масла на его и так короткий фитиль. Смотреть, как он закуривает, было жутко, глаз не оторвать. Он затягивался с яростью — скулы выпирали, глаза чуть не проваливались в голову. Антитабачное лобби могло бы ставить его на свои плакаты, всех бы отвадил.
— Тейлор, — сказал он.
Я решил обратиться по полному имени, произнес с каплей издевки:
— Отец Малачи.
Удивил его. Он был в обязательном черном, над тяжелым черным свитером торчал воротник. С него ручьем лился пот.
— Я и не знал, что здесь твоя территория, — сказал я.
Очевидно, мы собирались делать вид, будто встречи на мосту не было. Меня это устраивало — в чем-чем, а в отрицании я силен.
— Я видел, как ты пришел.
— И что, проследил? Слежка священника — не уверен, что это хорошо, не говоря уже о том, что малость необычно.
Что бы там с ним не творилось, он откровенно нервничал.
— Мне нужна твоя помощь, — сказал он.
В точности как в прошлый раз.
Эти слова его чуть не задушили, пришлось цедить их меж зубов. Я не собирался упрощать процесс, промолчал. Оставил, как говорят психологи, черную дыру — пусть сам заполняет. Однажды полицейский в штатском мне сказал, что молчание — лучший инструмент допроса. Люди его терпеть не могут, им обязательно надо заполнить пустоту.
И он заполнил.
Нашарил сигареты, закурил, спросил:
— Можно тебя угостить?
И увидел мое лицо. Он — тот, кто годами порицал меня за выпивку, — попытался исправиться, сбился, добавил:
— Я имею в виду, чаем… или кофе. Можно сходить в «Рэдиссон», хороший отель.
А еще у них запрет на курение. Сфера обслуживания как раз вела тяжелую битву с правительством. С 1 января 2004 года курение запрещалось в пабах, ресторанах, общественных местах. Сфера обслуживания заявляла, что запрет в первых двух прикончит туризм, не говоря уже о местной индустрии. Курильщики не могли себе представить, чтобы пойти в паб без никотина, и зареклись выходить из дома.
Когда мы садились в девственно-чистом салоне, Малачи так и не выпустил сигарету из рук. Подошел официант, бросил на нее взгляд, не стал качать права. Осталась еще какая-то власть у священников. Мы попросили кофейник. Малачи добавил:
— Молодой человек, еще положите печенье на тарелку, чтобы голой не казалась.
Молодому человеку было по крайней мере тридцать пять.
Я никогда не присматривался к Малачи, никогда не задумывался о его возрасте или внешности. Поразительно осознавать, что из-за презрения игнорировал человека во всех отношениях. Теперь я предположил, что ему под шестьдесят лет, а судя по бледности, выражению глаз — лет тяжелых, без исключения. Пышные волосы, тронутые сединой, давно не мытые. Руки землекопа, как у персонажа из книги Патрика Макгилла[22]. Голуэйские старожилы назвали бы его беконом с капустой, да еще с вагоном картошки, сочащейся маслом. А он бы прибавил к этому тарелку тушеных яблок, галлон густого заварного крема. Такие, как он, прокладывали дороги Англии.
Кофе принесли с тарелкой печенья «Рич Ти».
— Надеюсь, свежие, — рявкнул Малачи.
Официант кивнул, слишком ошалелый, чтобы отвечать. Малачи взял счет, изучил, произнес:
— Хосподи.
Я было полез за кошельком, но он не дал, достал смятую бумажку, вручил. Официант еще постоял, на что-то надеясь, но чаевых не дождался. Я разлил нам кофе — аромат был вкусный и крепкий.
— Молока? — спросил я.
Малачи закидывал печенье в рот, не гася сигарету. Так и хотелось спросить: «Не завтракал, что ли?»
Но у нас хватало трений. Он спросил:
— Слышал об отце Джойсе?
Обезглавленный священник. Я кивнул, он сказал:
— Жуткое дело.
Это еще мягко сказано. Он уставился в пустоту, потом вдруг зашел с другой стороны:
— Каково было в… эм-м… больнице?
Я знал, что у него на языке так и вертится «психушка». Ответил:
— Тихо. Там на удивление тихо.
Он рискнул взглянуть на меня, потом — взять еще печенье, сказал:
— Всегда их боялся, думал, там лютый крик.
Я подумал, ответил:
— Да не, крик был, но тихий. Чудеса медицины. А мне там дали то, чего я хотел больше всего, — полную отключку.
И тут я осознал, что, как теперь выражаются, «делюсь» — причем с тем, кого презираю. Не то что я бы стал делиться с кем-то другим. Прошлые годы уничтожили почти всех, кого я знал, друзей и родных. Чтобы об этом забыть, одной отключки мало. К своему удивлению, я спросил:
— Ну а каково быть священником?
Не знаю, политкорректно ли это, можно ли задавать такие вопросы, но мы теперь оба зашли на незнакомые территории. Он доел печенье, утерся рукавом, сказал:
— Это работа. И выбирал ее не я.
Тут уж остается спрашивать дальше, вытаскивать на свет все.
— А разве не наоборот должно быть? Это тебя должны… как ты сказал, выбрать?
Пошла вторая сигарета. Меня курить не тянуло с самой нашей встречи — Малачи действовал лучше пластыря. Его смех был полон злобы и гнева — не самая простая смесь.
— Моя матушка, упокой Господь ее душу, пылко мечтала, чтобы я стал священником. Думала, это благословение для семьи.
Выражение «почернел от гнева» всегда казалось, ну, просто выражением. А тут, клянусь, его лицо стало что твоя грифельная доска. Я попытался сменить тему, спросил:
