стараются отогнать от себя всякую мысль, отделаться от всякого ощущения, способного нарушить спокойствие их духа… При малейшей неприятности он приходил в неистовое раздражение, шипел, проклинал весь мир.
Готовность к самообману ради психологического комфорта объясняет конформизм и некритичное отношение к властям своей страны. С этой точки зрения джингоизм не идеология, а психическое состояние индивида. Джингоизм показывает, что в основе национально-патриотического чувства лежит психологическая травма – признание неправоты своего отечества. Однако вторая часть формулы – «это все равно моя страна» – демонстрирует отрицание проблемы, попытку вытеснения чувства вины ложным чувством гордости, что в конечном счете лишь усугубляет кризис.
Примечательно, что в то время, как «воины пера» готовы были «рубить ляхов», далеко не все русские офицеры собирались подчиниться приказу и отправиться в Польшу подавлять восстание. В издававшейся в Лондоне А. И. Герценом газете «Колокол» накануне восстания было опубликовано письмо «Общества офицеров N-ского полка», которое подписанты просили считать «фактом отречения служить правительству на гибель народов, а не на защиту их»:
Мы все патриоты, мы выше всего любим Россию, нашу родину; ей принадлежат наши руки и наша жизнь, но притеснением братственного народа мы ничего не сделаем ни для величия, ни для свободы и счастья нашей страны![54]
Е. А. Штакеншнейдер делилась в дневнике своими впечатлениями от отправки войск в Польшу в Гатчине:
Все мрачно под влиянием недавнего прощанья со стрелками, ушедшими в Польшу. Они шли неохотно по каким-то предчувствиям… Бесславно умереть зарезанным из-за угла – кому хочется? Убивать безоружных – кому хочется?[55]
Однако одним неисполнением приказов сопротивление политике властей не ограничивалось: впоследствии некоторые русские офицеры перешли на сторону восставших поляков и воевали против своих соотечественников. Вместе с тем с точки зрения имперской логики и панславистской теории поляки должны были восприниматься теми же соотечественниками. На это противоречие патриотов еще во время первого Польского восстания обратил внимание П. А. Вяземский, иронизируя над текстом пушкинских пропагандистским виршей «Клеветникам России»: «Вы так уже сбились с пахвей в своем патриотическом восторге, что не знаете, на что решиться: то у вас Варшава – неприятельский город, то наш посад»[56]. А. В. Никитенко нашел для себя решение парадокса о статусе русской армии в Польше: «Мы хуже, чем в земле неприятелей – в земле домашних врагов».
Хотя в польском вопросе значительная часть российских патриотов заняла шовинистическую позицию, в остальных случаях они не отказывались от в меру оппозиционных взглядов, рассматривая здоровую оппозицию как патриотическую заботу об отечестве. Славянофил И. С. Аксаков (впрочем, как и бывший западник Катков) не считал патриотизм формой безусловной поддержки власти, допуская со стороны патриота право на критику государства в соответствии с критериями нравственности:
Государство, конечно, необходимо, но не следует верить в него как в единственную цель и полнейшую норму человечества. Общественный и личный идеал человечества стоит выше всякого… государства, точно так, как совесть и внутренняя правда стоят выше закона и правды внешней[57].
Подобная позиция была не столько следствием развитого гражданского чувства, сколько реакцией на осознание отсталости России от Европы в политическом плане. В результате славянофилы переносили национальные ценности из политической области в духовную сферу. В этом контексте интерпретировалось и Польское восстание.
Страсти вокруг Польши оборачивались патриотическими спорами между печатными изданиями. Так, публицист-почвенник и критик дарвинизма Н. Н. Страхов в 1863 году в журнале М. М. и Ф. М. Достоевских «Время» анонимно опубликовал критическую статью «Роковой вопрос», в которой описал польские события как борьбу цивилизованных поляков с русским варварством. При этом автор находил слова утешения для патриотов-шовинистов, противопоставляя внешнюю «государственную цивилизацию» внутренней «народной цивилизации»:
В европейской цивилизации, в цивилизации заемной и внешней, мы уступаем полякам; но мы желали бы верить, что в цивилизации народной, коренной, здоровой мы превосходим их или, по крайней мере, можем иметь притязание не уступать ни им, ни всякому другому народу[58].
Однако накал эмоций был слишком силен, и Страхов остался непонятым: в катковских «Московских ведомостях» появилась заметка К. А. Петерсона, в которой автор «Рокового вопроса» фактически обвинялся в национальном предательстве, в результате чего журнал «Время» был закрыт. Ф. М. Достоевский написал не пропущенный цензурой ответ Петерсону, в котором его самого обвинял в «смешном патриотизме», «англизированном патриотизме», указывая, что тот не понял идею Страхова о противопоставлении цивилизации народности:
Разве вы сами не судите о русских точно так же, как судит о нас Европа? Мы еще два года назад укоряли «Русский вестник», что он русской народности не признает. Теперь московский теймс горячится и не замечает, что вся эта горячка есть пародия на английский теймс и что самый патриотизм его – англизированный патриотизм. Как хотите, а мы отличаем патриотизм и, главное, руссизм «Московских ведомостей» от высокого и искреннего патриотизма Москвы. Мы никак не можем их сливать вместе. Тот патриотизм, который в самостоятельность русского развития не верит, может быть искренний, но во всяком случае смешной патриотизм[59].
Таким образом, смещение акцента с цивилизации на народность и для Аксакова, и Страхова с Достоевским было своеобразной психологической терапией, попыткой избавиться от чувства неполноценности перед Западом возвращением чувства гордости за народную духовность. В этом состояла главная уязвимость патриотической теории: самообольщение в результате признания только положительных эмоций и отрицание негативных оценок в адрес отечества.
Накал патриотических страстей и их диапазон можно описать в психологическом ключе. С точки зрения психологии Катков с Петерсоном с одной стороны и Страхов с Достоевским с другой находились на разных эмоциональных стадиях принятия стрессовой ситуации (отрицание, гнев, торг, депрессия, принятие), связанной с признанием недостатков своего отечества: первые находились где-то между отрицанием и гневом, в то время как вторые достигли стадии торга – пытались «обменять» цивилизацию на народность.
Тем не менее открытых баталий по поводу польских событий в печати, находившейся под надзором цензуры, не велось. Складывалось ощущение, что в публичном пространстве доминирует поддержка правительства. Диссидентствующим издателям и авторам приходилось прибегать к иносказаниям даже в тех случаях, когда речь шла не о власти, а о настроениях большинства. В журнале «Современник» М. Е. Салтыков-Щедрин иронизировал над обществом, часть которого предпочитала не иметь собственных мнений по поводу «неудобных вопросов», чтобы оставаться в глазах властей «благонамеренной»:
Отличительный признак хорошего образа мыслей есть невинность. Невинность же, со своей стороны, есть отчасти отсутствие всякого образа мыслей, отчасти же отсутствие того смысла, который дает возможность различить добро от зла. Любите отечество и читайте романы Поль де Кока –
