Алексеевич, – Валя поколебалась между ласковостью и твердостью и выбрала первое, – Алексей Алексеевич… Вы не стесняйтесь. Я дам вам в долг, на дорогу. А когда вернетесь… Как устроитесь на работу…»
Но он уже отчаянно мотал головой, побагровевший теперь до бронзы и от мрачности как-то подурневший.
Валя убрала тарелку.
«Чаю? Против зеленого не возражаете? Ну, что ж… Знаете, это ведь нисколько меня не ущемило бы, ну только самую малость. Знаете, я вами горжусь. Вы знаете, вы…! Вы по-настоящему благородный человек. По-настоящему, понимаете?»
Алексей Алексеевич еще ниже склонился над тарелкой и глубже вдвинулся в покрывало.
«И я вот, о чем подумала… Вы ведь, судя по всему, одинокий? И вы, наверное, очень давно не были с… Обходились без женского тепла. Знаете, вы ведь все равно останетесь на ночь – ваши вещи раньше не высохнут. И я подумала… Если хотите… Я могла бы подарить вам свое тело. Его, конечно, не назовешь красивым… Зато я никогда не была с мужчиной, если для вас это имеет значение… Извините, за интимный вопрос… Вы верующий человек?»
В дверь позвонили.
«Прошу прощения, – сказала Валя, – Это, наверное, мог брат с одеждой для вас»
Миша ступил за порог, задев Валю клетчатой «челночной» сумкой. Словно по чутью, он сразу прошел на кухню, вытряхнул на пол что-то вроде джинсов и свитера и со словами «одевайтесь и выметайтесь» вернулся в прихожую.
«А белье?» – спросила Валя.
Миша больно оттянул ей кончик носа. На кухне Алексей Алексеевич закопошился, и Вале вдруг отчего-то стало противно.
«Опять сдвиг по фазе, да? Как только ты за эти полгода жива осталась – видно, Бог и впрямь дураков хранит»
«Ты же агностик», – сказала Таня сквозь выщипнутые слезы.
Алексей Алексеевич боком пробрался к двери.
«Извините, я выбросила ваше пальто. Я думала…»
Алексей Алексеевич схватил свои кроссовки без шнурков (с обувью ничего Валя не успела придумать) и юркнул за дверь. Валя дернулась, но Миша зафиксировал ее, стиснув плечи.
«Я предложила ему деньги в долг, и представляешь: не взял! – говорила Валя, когда они вдвоем чистили ванну, – А потом я предложила ему в дар свое тело…»
«Чего?!…»
«…В дар свое тело. Он такой благородный и, видимо, целомудренный человек… Мне кажется, его это смутило. Конечно, мое предложение не из тривиальных… Но я просто не знала, что еще могу для него сделать. Конечно, здесь лучше подошла бы более опытная…»
«Во-первых, я уверен, что он первый парень на Павелецком вокзале, – Миша с каким-то озлоблением, с каким и драил ванну, стер пот со лба, – А во-вторых, у него наверняка нет с собой презервативов»
«Я позвонила бы тебе! Разве ты бы не выручил?»
Миша бросил губку и засмеялся, Валя, не очень понимая, засмеялась вслед. Они смеялись долго, мучительно, стоя на коленях и свесившись через край ванны, не в силах продолжить работу.
Потом Миша ушел, а перед тем по его настоянию было сожжено в мойке банное полотенце.
*
Прощальные гастроли аргонавтов в Колхиде
Они давали спектакль про Дон Кихота, а привела нас Анастасия Эдуардовна, это был шестой класс. Кто они? Помню несусветную роскошь парадной лестницы, витражи, панно с фигурами на потолке… Восторг жадности: ярче, громче, тяжелее. Взрослая нетерпимая царственность, а потом – скромный актовый зал. Наверное, скромный, потому что я совсем его не запомнила, только двух актеров на сцене без декораций. И не верится, могло ли так быть, чтобы после дворцовых залов вдруг – тесная сцена, бледно-коричневатая, как стеллажи на почте или библиотечные, как доска объявлений. Рыцарь в черном и в вязаной облегающей шапочке вместо таза-шлема, оруженосец – кажется, в желто-красном, а голова обмотана полотенцем, как у комика от мигрени… Точно во сне, где был дворцовый зал, а стала твоя комната или школьный класс.
Да ведь верно: актовый зал был нашей школы, там они повторили спектакль, а первый раз играли прямо в Готическом зале! Сцена – ковер, на нем стояли почему-то в носках; ну, понятно: костюмной обуви у них не было, хотя и остальная одежда вся современная, но как бы «никакая».
Черные носки Кихота.
Стояли? Именно, что стояли: спектакль, видимо, шел не дольше часа, и одни разговоры; Дон Кихот, слегка задрав настоящую бородку, слегка запрокинувшись, рука на поясе, обращается к Санчо; тот полуприсел, все время как-то в раскоряку и озадачен, разводит ладонями. Дон Кихот философствует почти нараспев, Санчо возбужденно бубнит, иногда Кихот длинной рукой притягивает его к себе, и оба смеются с гримасами плача. Взрослые так смеются, когда у них что-то не клеится.
Мне кажется, они что-то вспоминают, Кихот и Санчо. У них что-то не клеится, и они вспоминают. После смеха Санчо вытирает пальцем слезу, Кихот «прыскает» беззвучно, кадык ходит, плечи приподняты, смотрит чуть исподлобья; сейчас я вижу его как интеллигентного парня, рассказывавшего скабрезный, но тонкий анекдот. Потом опять «театр», Кихот проводит рукой дугу (указывает на звездное небо?), потом Санчо садится на ковер, достает что-то съестное и начинает жевать. Кихот опускается рядом, одна нога согнута в колене, на колене балансирует кисть, покачивается локоть.
Внезапно глаза его распахиваются, дрожат, трепещут, я бы сказала; он сияет, он говорит куда-то под потолок, почти бегает по ковру большими шагами…
Почему они только ведут разговоры, походя больше на Дон Жуана и Лепорелло? Где ветряные мельницы, крестьяне, каторжники, остров Баратария, герцогская чета, священник и цирюльник? Кто они и зачем? Кто автор инсценировки?
Анастасия Эдуардовна знала их, они обнялись, когда те двое пришли в школу дать свое представление.
Прошло четырнадцать лет, он не постарел, а только побледнел, точно выстиранный в речке и высушенный на камне, как и происходит с людьми, долгие годы играющими Дон Кихотов, когда-то отдавшими за это право молодость. Стариков задумчивость всегда тянет вниз, а не вверх, они хмурятся, и кажется, будто считают в уме деньги, хотя предмет может быть самый возвышенный. Например, батон «Нижегородский», которому, выйдя из магазина под козырек, он удобно устроиться в матерчатом темно-зеленом портфеле, откуда тут же востро выныривает неизбежная зеленая пластиковая крышка – «био-кефир». И он очень мешает всем, стоя на входе и выходе, спиной и к входящим, и к выходящим.
Нет, все-таки счастье, что таким я его не видела.
И ловя тапочки выстуженными за ночь ногами, я вспоминаю, что была влюблена в него. Что поняла это уже на первом спектакле, когда он вдруг засиял и заговорил быстро, глаза испуганно-сияющие и домиком. И захотелось провалиться: взрослый,
