селу. Впереди двое белоголовых мальчишек, без шапок, в лаптях, несли большую корзину, полную хвойных веток, и разбрасывали их на непросохшей дороге. За ними, окруженный шумной оравой дворовых и деревенских ребят, размахивавших малиновыми пучками вербы, ехал грузный молодой человек в круглой шляпе и в теплом сюртуке, сидя верхом на маленьком, семенящем копытцами ослике. Руки сложены крестообразно на груди, одутловатое, заросшее рыжеватой бородкой лицо обращено к небу. Из-под полей шляпы спускались на плечи желтые монашеские космы. Мальчишки, радуясь возможности поозоровать, горланили вразброд: «Оса-анна‑а в вы-ыш-них...», тянули за уздцы упиравшегося осла и украдкой, за спиной едущего, стегали друг дружку по спинам вербой — верба хлёст, бьет до слез. Замыкая шествие, позади хмуро шлепали по густой вешней грязи два лакея в домодельных ливреях.
Хозяин тоже подошел к оконцу.
— Барин наш. — Зевнул, перекрестив пасть, чтобы нечистый в рот не влетел. Почесал под мышками. — В церкву едет.
— Что же это он? На осле? — спросил Иван Васильевич.
— Точно, на осляти. Вербное воскресенье нонче, по-церковному — восшествие господне во Ерусалим. Вот он и едет на осляти. Аки Христос... Богобоязненный у нас барин. — Тон у хозяина был спокойный, ленивый, заросшее лицо невозмутимо, только в смышленых глазках ютилась усмешка.
— Вот доедет до церкви, — продолжал он, — остановит свою ослятю у паперти да так, не сходя, всю обедню и прослушает. А чтоб, значит, лучше слышно было, приказано попу в это время церковные двери настежь отворять. Послушает литургию — да тем же манером домой.
— Богатый ваш помещик? — спросил князь Илья.
— Баре у нас богатые! — сказал бородач не без гордости. — Молодой барин здесь живет, а папаша у их вельможа в Санкт-Питербурхе и в больших чинах. Енерал-адъютант... Сынок-то не в него удался. Живет молодой барин в особой келии, и дверь в ту келию не закрывается. А рядом — конюшня для этой самой осляти. А дальше — птичник. Одних только уток разводит. И для чего разводит, неизвестно, потому — резать их запрещено наистрожайше... Вот вы, ваше благородие, уточку изволите кушать. Так это оттуда. С барского двора. — Глаза мужика смеялись совсем уж откровенно. — Не извольте сумлеваться, дворовые люди принесли.
— Воруют, значит, господских уток? — спросил Иван Васильевич.
— А то!
— Так ты что, каналья, краденым нас кормишь? — спросил князь расслабленным голосом. — Краденым, мошенник?! — заревел он и, схватив хозяина за бороду, дернул книзу. — Краденым, распротобестия?!
— Илья! — сказал Турчанинов.
Но князь сейчас ничего не слышал.
— Да я твоей уткой всю рожу тебе разобью! Ах, мерзавец! — кричал он с перекошенным лицом и мотал хозяина за бороду из стороны в сторону.
— Илья, перестань! — повысил голос Турчанинов.
На этот раз Кильдей-Девлетов услышал и выпустил оторопевшего мужика.
— Вон! — крикнул страшным голосом. Хозяина вынесло в дверь. Донесся панический — через две-три ступеньки — грохот сапожищ. Князь стоял, сверкал глазами. — Нет, каков мерзавец! А?.. Фу, даже в голову вступило!.. Ни копейки за обед не платить каналье!
— Брось! — сказал Турчанинов, брезгливо усмехаясь. — Охота тебе!
Час спустя вновь были они в пути. Долгое время ехали молча, погруженные каждый в свою думу. Внезапно князь отрывисто хохотнул:
— Христосик-то, а? На осляти... А похоже, Турчанинов, не все у него дома.
— Сумасшедший, — отозвался Турчанинов, вспомнив подчеркнуто благостное, неестественное выражение нездорового желтого лица с театрально возведенными к небу очами. — А ведь в полной власти такого безумца находится, наверно, не одна тысяча людей — мужчин, женщин, детишек... Он распоряжается их жизнью и смертью...
— А, ты вот о чем! — не сразу понял князь и показал глазами на ямщицкую спину: говорить о таком щекотливом предмете при мужике!
— Да, об этом! — подтвердил Иван Васильевич с нажимом.
— Филозо́ф! — насмешливо и пренебрежительно сказал князь. — Слушай, ты не из немцев?
— Коренной донской казак. Родина моя — Область Войска Донского.
— А я думал — из немцев. Они ведь мастера философию разводить.
Турчанинов пожал плечами и замолчал, досадуя на себя. Нужно было ему заводить такие разговоры! И с кем?..
Все больше убеждался Иван Васильевич, насколько разные они с князем люди. Пожалуй, даже неприятен был ему сидящий бок о бок спутник, чей твердый локоть чувствовался при малейшем толчке. Все, что можно, переговорено было еще в первые часы совместного путешествия, — главным образом насчет академии, насчет возможностей, которые она давала. Ехали, молчали и дремали, либо делали вид, будто дремлют.
Ивану Васильевичу теперь мнилось, что и у князя бродят такие же мысли. Вероятно, в глубине души жалеет, что предложил под пьяную руку ехать гостить к нему. Может, даже недоволен, что Турчанинов согласился. Но отказаться от своего приглашения нельзя, поздно...
Длинными четырехугольниками чернели пашни на склонах пригорков. Уже начались полевые работы. В стороне от дороги, налегая на соху, шел по свежей борозде пахарь. Ветром пузырило на спине красную рубаху, серым дымком относило в сторону подсохшую пыль из-под лаптей. Тужась, выбрасывая коленки, тащила соху гнедая коняга. Жеребенок, перебирая длинными ломкими ногами, плелся позади, останавливался, опустив морду, долго принюхивался к сырой, развороченной, бархатно-черной земле, к бурым прошлогодним травинкам.
Странное чувство вдруг охватило Турчанинова. А что, если бы и ему вдруг довелось жить такой же жизнью и работать так же, как работают эти мужики?.. Ходил бы вот так же, увязая ногами в рыхлой почве, за плугом, по широкому полю, под голубым, огромным, бездонным, с белеющими пухлыми облачками небом, в котором без конца журчит-переливается, полная радости, жизни, ликующая песня жаворонка. Где он там, певун? И не разглядишь...
Смиренная, простая, безыскусственная, но мудрая жизнь. Труд тяжелый, но самый нужный, самый для человека важный: своими руками выращивать хлеб насущный. Если вдуматься, насколько такой труд выше и благороднее искусства убивать людей, разрушать и уничтожать, чему только и обучали его в юные годы...
РОДНЫЕ ПЕНАТЫ
По мере того, как близилось к концу путешествие, чаще заговаривал Кильдей-Девлетов о местах, куда ехали, о своем детстве, об отце, — видимо, подступали поминания.
— Старик у меня большой оригинал,
