Нижегородскую ярмарку. Двухэтажные каменные торговые ряды и временные деревянные лавки. Кругом зелень, кусты сирени, жасмина, высокие стройные липы, чуть склонившиеся у прудов, звуки шарманки, выкрики зазывал.
Любопытным зрелищем была Нижегородская ярмарка! Огромные лари, заполненные зерном пшеницы, ржи, овса. Горы льняного отбеленного полотна, на ветру полощутся плетеные балахнинские кружева, яркие разноцветные ленты. Ситцы гладкие, и в крапинку, и в цветочек, куски сукна красного, черного, зеленого, синего… Кимраки со своими башмаками в ряд выстраиваются. Ходят вокруг них покупатели — хороши сапоги, да подвоха непременно ожидай: ловки сапожники-кимраки на подделку. Меха сибирские. Тут и соболь, нежный горностай, шкурки лисицы черно-бурой, песец голубой, шкуры медвежьи, заячьи одеяла, наборы лисьих и беличьих шкур для подбивки шуб… А над всем этим торжищем пятнами мелькают цветастые русские платки… Кружи ли около товаров молодухи, карусель собирала народ, смеялись, разговаривали, ожидая очереди прокатиться. Неторопливо шли вдоль торговых рядов степенные покупатели, суетился у прилавка нижегородец, ему некогда — дела дома ждут. Крупные сделки в кабаках сговаривали. И шумела с утра до вечера.
Ах ты, свет-матушка, Макарьевская ярманка…
На Нижегородской ярмарке Гиляровский работал у итальянцев, торговавших ювелирными изделиями, выполнял обязанности простые: убирал помещение и зазывал покупателей в лавку. Платили двадцать процентов от проданного товара — это были для него большие деньги.
После рабочего дня коротать время ходил на Сибирскую пристань или дальше, на пески — мели вверх по течению Оки с временными рядами для торговли железом, а чуть выше стояли рыбные караваны. По вечерам на песках допоздна засиживались крючники.
Но долго в Нижнем не задержался — хотелось посмотреть Волгу дальше. Сел на пароход, который шел в Астрахань, и уехал. С нетерпением ждал Жигули. Много слышал о них. В Рыбинске один бывалый бурлак, крючником работал, ватагу сколачивал, уговаривал молодых да сильных ребят вольной беззаконной жизни испробовать. Все они собирались в Жигули. Вечерок после работы, как сойдутся, только и разговора что о Жигулях. По всей Волге звучало: Жигули да Жигули. И все-то около них не так, как в других местах: и Волга чище да прозрачней, и рыба легче ловится, и промысел всякий сподручней, а дышится-то как вольготно: ни тебе хозяев, ни полиции, живи припеваючи, добывай хлеб как сможешь, никто косо не посмотрит, не осудит — «потому некому»: горы да лес, голоса только и раздаются, что птичьи. Словом, тот волгарь — не волгарь, кто Жигулей не видел да утеса Стеньки Разина.
Рано утром подъехали к Жигулям. Они начинались за деревней Климовкой. Накануне над Самарской лукой прошли дожди, и утренний туман, поднявшись, открывал омытую зелень гор. Это были первые горы, которые видел в своей жизни Гиляровский. Сравнительно невысокие вершины их выглядывали одна из-за другой. Иногда скалистые, без деревьев, бугры круто уходили в воду, а заросшие густым лесом — плавно спускались к отлогому песчаному берегу.
Утес Стеньки Разина в эту встречу впечатления на Гиляровского не произвел. Много лет спустя, стоя на вершине его и глядя на Волгу, оценил: река как на ладони, на Волгу вид — лучше не придумать. И «угрызенный пирог Стеньки Разина» привез как-то с собой дядя Гиляй. Вершина утеса покрыта множеством небольших камней с краями, словно их действительно кто-то грыз. А предание говорило, что грызет камни вместо хлеба по ночам Стенька Разин. Волжский люд, из бывалых, ходил на утес с поклоном и уносил эти «пироги» как святую память. И Гиляровский унес, но было это много позже его первой встречи с утесом…
За Жигулями догнали плоты, шли с верховья Волги вниз. На плотах горел костер, ветер доносил горьковатый запах дыма, особенно терпкий около воды, где воздух удивительно свеж и чист. У костра сидели люди. Тогда испытал Гиляровский, что значит плотовщиком быть: прошел на плотах от Царицына до Астрахани.
У берегов Волги пролетели три первых года скитаний молодого Гиляровского — они прошли среди тех, кто вел ежедневную битву за жизнь. Гиляровский видел ее не со стороны, сам был в ней, в этой битве, изнуряющей человека без времени. Но ему было легче, знал в Вологде живет отец, готовый прийти на помощь. Ни разу с тех пор, как ушел из дома, не воспользовался этой возможностью, а мог. И еще: окунулся в гущу битвы за жизнь ради познания этой жизни, вооруженный молодостью, несокрушимой уверенностью, что, участвуя в ней, приобретает опыт, сознательно предпочел этот путь жизненного образования.
Отец не возражал, больше того — одобрил. Но отец жил и в любую минуту мог прийти на помощь сыну. А кто мог помочь волжским бурлакам и крючникам? И пополнялся никем не определенный, никуда не пристроенный класс зимогоров, класс выбившихся из сил людей.
Три года, проведенные у Волги, были самыми сильными впечатлениями. Они научили видеть человека Каждого. Дядя Гиляй ощутил его боль. От природы oн был добрым. Но эта доброта получила развитие в скитаниях, он говорил: «окончила свой университет». И ни когда потом в жизни не проходил мимо горя человека. Никогда.
После Волги попал в степи, жил около года на зимовнике.
В столовой, в Столешниках, да и не только в ней, всегда висели картины работы художника Сергея Сергеевича Ворошилова, человека, страстно увлеченного конями. Сергей Сергеевич появился в Столешниках после выхода не то первого, не то второго номера «Журнала спорта», который издавал в 90-х годах дядя Гиляй. Журнал был посвящен конному спорту, и Сергей Сергеевич предложил свою помощь по оформлению. Часами сидел он в рабочей комнате и отбирал фотографии коней, которые в немалом количестве воспроизводились в журнале. Ему и фотографии коней было приятно смотреть. А как любил он писать лошадей! В Столешниковом переулке, напротив дома, где жил дядя Гиляй, в конце прошлого века находился извозный двор. И Сергей Сергеевич отправлялся туда рисовать лошадей. Стоило художнику похлопать, погладить лошадиную
