или «отжадёнивали» что-нибудь с удивительной очередностью, не пересекаясь и обеспечивая друг другу время на подготовку новой веселой затеи, которая становилась притчей во языцех.
Вот группка неуемных разведчиков крадется через чердак неслышно и, как им кажется, незаметно, но на самом деле сильно топая и сопя. И один из бойцов застревает в решетке, которой наивные взрослые пытались загородить свободный доступ в надквартирное пространство. Извлечение попавшегося разведчика родителями, проверка на повреждения, радость от их отсутствия – и тут же нанесение новых с помощью знаменитого офицерского ремня (уж в чем-чем, а в офицерских ремнях недостатка у нас не было).
Цикл был бесконечным. Только родители провинившегося перестали негодовать и держаться за сердце, а взгляды сослуживцев и их верных жен оттаяли и закончили источать укоризну, как тут же – новое происшествие! На сей раз пропал мальчик и с ним еще двое. Гарнизон на ушах, начальник гарнизона смешивает в рюмке водку с корвалолом, у солдат отменяют отбой, все прочесывают территорию. Танкисты, уже по темноте возвращавшиеся с учений, со страхом осматривают гусеницы своих машин – не намотало ли октябрят ненароком (спойлер – обошлось). Три мамы рыдают в три ручья и бьются в истерике, к ним присоединяются их подружки. Настроение в городке – «просто праздник». Немного радости только у недавно проштрафившихся родителей жаровской группировки: их-то дети все на месте (уже пересчитаны, на всякий случай профилактические кулаки им показаны, но все дома, «славтееоспади»).
А вот в стане жаденовских тревожно. Мало того что дети пропали, так все с укоризной смотрят на родителей – Жаденовых: наверняка их сорванец совратил и увел двух других, абсолютных отличников с примерным поведением, в неведомые места и сгубил там. В такой обстановке хороший выход для родителей – провалиться сквозь землю, а лучше застрелиться. Вот уже и стемнело. А детей (или их останков) все нет.
За несколько часов до этих событий потерявшиеся ребята, не очень задумываясь о последствиях, через дыру в заборе прокрались на дружескую территорию врага, в Германию. Просто так, пройтись метров сто туда и обратно, даже не для острых ощущений (слово «адреналин» вошло в широкое употребление позже), а как-то само так сложилось в то утро, полное свободы и спонтанности. Но, дорогие мои, пройдя эти самые сто метров и обнаружив необычную чистоту на обочинах улиц (это же Германия!) и на проезжей части, юные исследователи мира были сильно удивлены. И решили прогуляться еще немного. Например, вон до того поворота. А потом, как в мультике про Винни Пуха, «еще немного и еще немного»… И длилось это «немного», пока солнце не коснулось некоторых особенно высоких крыш немецких одноэтажных домов. Тут парни сообразили, что они забрались далеко в тыл, связи с нашими нет, штаб их похоронил (или, без сомнений, похоронит, если им будет суждено добраться обратно). Ну а коли впереди верная смерть или разговор с родителями при любом раскладе, юные сердца решили отдаться интуиции и возвращаться на Родину тем путем, который возникнет перед глазами сам, то есть новым. Логично, правда?
Почти буддийское решение было тут же аранжировано волшебным возникновением сливовых деревьев (!), стоящих вдоль обочины (!), и на них висели всамделишные, настоящие, нетронутые сливы (!). Такого ни в советской стране, ни на русской территории здесь, в Германии, не бывало: чтобы ничьи деревья оказались не ободраны и не поломаны. Может, сливы невкусные? Попробовали – сахарные. Тут же забыли про то, что действия по открытому захвату продовольствия противника могут демаскировать группу. Сначала ели в себя, потом, когда место закончилось (временно), стали набирать в подолы футболок (у футболок бывают подолы? И если нет, называется же как-то «кармашек», который получается, если нижний край задрать и складывать в него добычу?). Набрали очень много, но к моменту, когда показался знакомый забор военного городка, у каждого оказалось не больше десятка слив. Остальное пошло в дело как заменитель ужина. Последнего в жизни, торжественно-прощального.
Вошли обратно «в СССР». Уже темно. Цепи сонных солдат, вой женщин-плакальщиц, урчание в животах и спазмы ниже от съеденных немытых слив – все это сгущало атмосферу. И ее только усугубляет лицо папы, который, плотно сжав побелевшие губы, быстрым тяжелым шагом идет наискось через поле прямо к сыну, ко мне. Встречать…
Это был тот вечер, когда я первый и последний раз получил от папы по попе. Со всей силы и за дело. Потом он развернулся и ушел. Мама, видевшая траекторию приближения отца к ребенку, попрощалась уже с сыном, и теперь, когда я хоть и хныкал, но моргал, а значит, был жив, она позабыла про положенный матери вой, отложила претензии и стала меня обнимать. Потому что материнская любовь к вернувшемуся разведчику перевешивает недовольство сержанта запаса задержавшимся на задании до глубокой ночи бойцом. Спросите, кто этот сержант запаса? Да мама же моя!
Но я отвлекся от противостояния Ж – Ж. Однажды родители Жарова отправились на закупки в Германию, в город-герой Потсдам. И присмотреть за отпрыском попросили – только не смейтесь – моих родителей. Мы оба этому стечению обстоятельств были очень рады и немедленно отправились гулять.
Отопление в городке было угольное. Уголь привозили в брикетах и сваливали на специальной площадке, чтобы любой, кому нужно, мог с ведром прийти и набрать. На этой площадке прямо на угольной горе дети, естественно, тут же придумывали себе игры.
Мы – дети военных, это я уже отмечал, к тому же мы находились в Германии, и то, что фашисты родом из этих мест, тоже знал каждый. Возможно, поэтому мы были обречены играть в войну.
Теперь пара слов об угольных брикетах. Они были не слишком тяжелыми, но и не легкими, как пенопласт. Такой себе средний вес, вполне комфортный для ребенка. Брикет хорошо ложился в руку, его удобно было держать. Конечно, поверхность каждого бруска была густо покрыта угольной пылью, которая оставалась на руках, но эту черноту легко можно было скрыть, несколько раз с нажимом проведя ладонями по одежде – руки приобретали тот же оттенок, который уже имели кожа-одежда-обувь любого ребенка на свободном выпасе. А теперь две главных вещи: угля было всегда много и, падая на землю, он разбивался, а мы кидались им друг в друга, представляя, что это осколки от разрыва гранаты! Чего еще надо – бросай уголь в противника, тот будет уворачиваться и убегать, весь в черном дыму от угольных «взрывов». Здорово и весело!
Мирно прогуливаясь в тот прекрасный солнечный день, мы с Жаровым через какое-то время оказались на угольной куче. Правила нам были известны, игра – любима, и мы начали. Он кинул – я уклонился, потом я кинул – он отбежал. И так по очереди. Но случилось, что, когда мне в очередной раз выпало бросать, я оказался точнее и быстрее. Или, может, он отвлекся. Но попал я ему в голову, четко в правую бровь. Углем. Метров с семи. Брикетом, повторюсь. Тут же рев, вся морда черная, а сквозь шахтерскую раскраску, пульсируя и пенясь, лицо незадачливого гранатометчика Жарова заливает кровь. Жуткое зрелище! Но надо что-то делать.
Повел я его к себе домой, раз уж моих попросили присмотреть за ним. Привел. Мама чуть по стене не сползла при виде крови. Думаю, сразу оценить степень повреждений моего товарища по игре оказалось непросто. Точно не проще, чем отмыть его и оказать первую медицинскую помощь. А еще пришлось чистить одежду. Но сложнее всего в этой истории было ждать возвращения жаровских родителей. Неблагодарное это дело – сдавать обратно «поломанного» чужого ребенка. Это покруче конфуза от сдачи арендованной машины, которую слегка помяли за время использования. Интересно, как моя мама выкручивалась?
Вы думаете, мы с Жаровым рассорились после этого? Нет. На следующий же день снова играли вместе! И после играли. И игры наши снова были про войну, будь она трижды неладна.
Однажды зимой мы снова сошлись в очередной битве. Правда,
