ведь за собой еще и ребенка… – в пасть геенне огненной!.. Время показало, к чему привело ваше, Федор Иванович, легкомыслие. Вкушайте плоды, на лицо результатец…
Произошла еще одна внушительная пауза, призванная рассказчицей, скорее всего для того, чтобы помочь присутствующим все хорошенько осмыслить.
– Что было непонятного? – спустя короткое время вновь задалась вопросом Зоя Игоревна. – Бесы от крови и плоти Господней кувырком летят; бесы по слову Его одному в воду с обрыва прыгали. А у нас что? Возвращается ребенок домой после причастия, преисполненный благодати Божьей, очищенный, а тут вы навстречу ребенку, преисполненный чертями. Они от вас скок, скок – в душу молитвой Господней незащищенную, не окрепшую еще в вере непоколебимой. И все! – как и не ходили к причастию – черти хвостами всю благодать вымели. Я вам говорила, самим надо очиститься, прежде чем лезть к ребенку со своею любовью безобразной. А то, с пьяных глаз, конфетки-бараночки. Все вам было хаханьки да хихоньки. Досмеялись?
– Тоже еще и кто-то сам виноват, – скосила свой взгляд в сторону дочери Зоя Игоревна. – Мама кому-то, после каждой литургии наставления делала: прежде всего, сторониться отца, и ни в коем случае не забывать молитву читать душеспасительную: «Да воскреснет Бог, и расточатся врази Его, и да бежат от лица Его…» – Младшенький, только мама начала произносить слова слишком знакомой ему молитвы, тут же отложил небесполезное свое занятие, даже еще толком не прожевав, опустил очи долу, сложил ручки прилежно, залепетал в унисон: «… ненавидящии Его. Яко исчезает дым, да исчезнут; яко тает воск от лица огня, тако да погибнут беси от лица любящих Бога и знаменующихся крестным знамением…».
Дочитав молитву, Зоя Игоревна, какое-то время еще как бы перестраивалась, возвращаясь из покаянного своего настроения. Потом, преисполненная внутренней благодати, заговорила вновь, торжественно и даже знаменательно, одновременно с чем, лаская взглядом сына.
– А ведь в том же возрасте пребывает ребенок! Тот же пятый класс! И никто, скажи, нас не муштрует, не понукает, мы и сами, скажи, верный путь благочестивым сердечком своим распознать способны. И пусть по литературе у нас трояк, и из сказки о царе Салтане мы ни строчки на память не знаем, кто нас за это осудит, когда у нас молитва на устах привыкла место себе находить? И бесы нам не страшны, скажи, да? Скажи, мамочка, вокруг постельки нашей, трижды со свечечкой пройдет, псалом девяностый прочитает, «Живый в помощи Вышняго…» – тройной заслон поставит лукавому, прежде чем самой в комнатку к себе отправиться, читать молитвы на сон грядущим. И папочка, скажи, нам после этого не страшен, со всем своим выводком. Черти его об нас будут биться, скажи, шею себе сломают, а в душу молитвой защищенную, им в любое время суток проход закрыт. А потому и не случится, скажи, с нами в жизни недоразумений. Скажи, придет время, найдем мы себе спутницу, благочестивую, достойную нас, и только после уже… Благословения родительского, скажи, испросим, прежде чем… Гляди и не понадобится нам, скажи, потом в монастыре грехи свои замаливать, кто знает, может, и до конца жизни… Кто знает, чего кто-то в общежитии своем за три года… чего кроме успел на душу нагромоздить… Да, а как вы думали? Теперь сходить в храм службу, другую отстоять, может, будет маловато. Может ничего в том «полезного» уже и не будет. Раньше нужно было ходить, гляди не случилось бы того… того, чего случилось. Гляди, не пришлось бы краснеть… Постой, погоди, Варя, куда ты? Дослушай мать, дикая, тебе же это все во благо говорится! может, последний шанс у тебя остался спастись! Да постой!.. Бесы в ней, точно, бесы! Это мы только что, с тобой, сынок, молитву прочли, сильную молитву, то на нее и подействовало… Да вы-то хоть остановите дочь свою бесноватую, Федор Иванович!.. Куда в мороз, босиком, раздетая!..
****
Чувствуем за собой обязанность признать здесь, что Зоя Игоревна сгоряча в словах своих хватила лишнего. Необъективной она была в восклицании своем и ошиблась, по меньшей мере, на пять градусов. Не было мороза на дворе в тот вечер. Термометр показывал плюс четыре; выпавший утром снег таял, производя привычную для поселковых дорог в наших местах распутицу. Было мокро, зябко, ветер гулял пронизывающий. Проржавевшие фонари бесполезно высились на столбах и были совершенно слепыми. Поэтому, когда нерасторопный Федор Иванович выскочил из дому, держа в руках ботиночки тридцать шестого размера и старенький Варин полушубок, никого уже поблизости видно не было. Лишь откуда-то из глубины сумерек доносился удаляющийся звук хлюпающих ножек. Незадачливый Федор Иванович бросился догонять этот звук. Подскользнуся, бухнулся ниц, распластался в холодной, колючей жиже, и вместо того, чтобы встать поскорее, заерзал истерически, зарылся глубже, будто под ним был пуховой матрац, и вдруг, совершенно, казалось бы, неожиданно, разразился глухим рыданием…
Далее события развивались стремительно:
С Варей случилось осложнение; босиком и в одной блузе в те декабрьские плюс четыре она «нагуляла» себе пневмонию. Болезнь протекала сложно, ребенок был потерян. Так и не оправившись от случившегося, еще не до конца выздоровевшая и не вернувшаяся в «нормальное» состояние Варя совершила попытку самоубийства. Любовь Антоновна, по счастью забывшая дома кошелек и вернувшаяся с половины пути к рынку, успела высвободить внучку из петли. «Появись бабуся на полминуты позже, – уверял впоследствии наш опытнейший фельдшер, Павел Борисович, – или не будь она столь расторопна и удивительно сообразительна (искусственным дыханием «изо рта в рот» возвращала «бабуся» внучку к жизни), – пришлось бы мне (пришлось бы ему, Павлу Борисовичу) по прибытии на место вызова свидетельствовать асфиксию».
К Зое Игоревне слух о попытке самоубийства дочери дошел от третьих лиц. Она ужасно рассердилась на Любовь Антоновну, на мать свою, впрочем, не зная сама за что больше: за то, что та ее «осведомить не соизволила», или за то, что происшествие вообще имело место приключиться. Но по второму пункту с Любовь Антоновны спрашивать следовало, наверное, в последнюю очередь, это и сама понимала Зоя Игоревна. Тем не менее, все внутри у нее зудело, жгло и мучило. «За что! Зачем не миновала меня чаша сия!» – в припадке не присущего ей малодушия, обратилась, наконец, она напрямую к Всевышнему. Но тут же распекла себя за роптание, вспомнив библейскую истину, что Бог не дает человеку больше испытаний, чем тот способен выдержать. «Если Бог позволил статься этому позору, значит, в том Промысл Его есть, которому я должна покориться». Вдохновленная сделанным ею выводом Зоя Игоревна проявила высшую степень смиренномудрия и даже самоотречения: «окончательной
