очи горе и зашептал молитву.
...Тело великого князя Ярослава положили во гроб и повезли на санях в киевский Софийский собор. Сыновья следовали за гробом, а митрополит Иларион читал заупокойную молитву и призывал их быть достойными своего отца, укреплявшего землю Русскую, «братолюбца и нищелюбца и доброго страдальца».
В соборе возле мраморной корсты[87], как полагалось по старинному славянскому обычаю, поставили копьё — символ воина, и повесили меч — знак княжеского достоинства.
«Весь народ и все дети плакали по нему, как по отцу или по матери, — напишет после летописец. — И разошлись люди в жалости великой».
Разошлись и сыновья его, каждый в ту волость, что дал ему отец.
Глава 3
РУБИНОВЫЕ СЕРЬГИ
В каменной палате пахло сыростью. Холодные стены были серы и мрачны. За широким столом, крытым скатертью из дорогого фландрского сукна, сидели двое: невзрачный прелат в тёмной сутане, с капюшоном за спиной, и молодая княгиня Гертруда, облачённая в длинную, до пят, бобровую шубу. В ушах её переливались багрянцем серьги с крупными рубинами, на парчовой шапочке качались на тонких золотых нитях подвески, сверкающие разноцветьем драгоценных каменьев. Густые белокурые локоны непокорно струились из-под надетого под шапку шёлкового плата. Красивое румяное лицо с чувственными, немного припухлыми губами дышало здоровьем и молодостью. Во взгляде серых глаз Гертруды читались ум, воля, решительность.
Прелат, маленький, худой старичок с гладко выбритым подбородком, говорил не спеша, ровно и бесстрастно.
— Гертруда, дочь моя, сегодня ты должна решить, с кем ты. Не время теперь предаваться веселью, пирам, утехам любви. Все эти грехи можно простить и искупить. Но подумай, что ты дочь римской Святой церкви, и интересы Церкви ты должна теперь представлять и достойно защищать в этой чужой и дикой стране, в окружении варваров и нечестивых схизматиков[88].
— Что я должна делать, отец Мартин? Говори. — Голос у княгини Гертруды мягкий и тонкий, но в нём слышатся нотки твёрдости.
Её унизанная золотыми перстнями холёная рука нервно скользит по белой скатерти.
— Первое, — загибает скрюченный хирагрой[89] уродливый перст прелат. — Ты должна помочь убрать Илариона с кафедры митрополита. Пусть сядет на его место грек.
— Мой муж ненавидит Илариона. Это будет нетрудно.
— Иларион — наш враг. Пока он носит митру на голове, русские князья никогда не пойдут на союз с римским святым отцом. Его ставили даже без позволения патриарха! А почитай его речи! Сплошная ересь!
— Но зачем грек?
— Не всё сразу, дочь моя. Ни твой муж, ни его братья, ни бояре не перейдут в лоно нашей Церкви. Пока. Любое важное дело надо сначала тщательно подготовить. Думаю, помогут щедрые дары и посулы. Например, титулы короля, герцогов, графов. Но не это самое главное.
— Что же главное? — Тонкая соболиная бровь красавицы изумлённо изогнулась.
— Ты говорила, князь Изяслав доверяет тебе, слушает твои советы? — спросил отец Мартин.
— Да он как шкодливый ребёнок. — Гертруда рассмеялась.
— Зато его младшие братья далеко не дети, — ворчливо заметил прелат. — Вячеслава и Игоря не бери в расчёт, они ещё слишком юны. Но Святослав-Николай и Всеволод-Феодор... Что ты думаешь о них?
Гертруда передёрнула плечами.
— Святослав был любимым сыном своей матери. Мой свёкор недолюбливал его. Он очень близок с греками.
— А Всеволод?
— Всеволод. Князь Хольти — так называют его свейские наёмники в Новгороде. Мне хочется думать о нём лучше. Княгиня вздохнула.
— Ты призналась на исповеди, что тайно влюблена в него. Это так?
— Да. — Серые глаза Гертруды словно подёрнулись дымкой. — Да, святой отец. Но к чему этот твой вопрос?
К тому, что Святослав — главный соперник твоего мужа.
— Руссы редко нарушают клятвы. Они так набожны, так боятся греха! — Гертруда внезапно громко, заливисто расхохоталась.
— Думаю, Святослав не из таких, — презрительно кривя тонкие змеиные уста, оборвал её смех Мартин. — Впрочем, нарушит он клятву или нет, это — вопрос времени. Так вот. Всеволода следует превратить в нашего друга, союзника.
— Но он женат на гречанке.
— Ты сама говорила, дочь моя, что заметила его равнодушие к жене. Хоть и грех советовать такое. — Отец Мартин перекрестился. — Постарайся, чтобы он полюбил тебя.
Молодая княгиня снова томно вздохнула.
— Как он относится к тебе?
— Вот. — Гертруда указала на рубиновые серьги. — Его подарок.
— Расскажи поподробней, как это случилось.
— Был День святой Елены. И как он узнал, что Елена — моя святая?! Никогда ему не говорила!
— Человеку, который выучил пять языков, не составит труда расспросить кого надо из твоей германской свиты и узнать подобное. Что было дальше?
— Пришёл, преподнёс серьги в ларце из орехового дерева. Как была я рада!
— Ну, а лотом? Что он говорил? — продолжал настойчиво допытываться прелат.
Лицо его вытянулось, он подался всем телом вперёд.
— Почти ничего. Просил принять. Извинялся, что подарок так скромен.
— Ну, а ты, дочь моя?
— Я растерялась сначала. Так нежданно.
По ярко накрашенным губам княгини скользила мечтательная улыбка.
— Не надо теряться. Обворожи его, очаруй. Бог наделил тебя красотой. Пользуйся ей во благо Церкви. И помни: любой грех искупает преданное служение Господу.
Гертруда усмехнулась. Что же, отец Мартин прав. Она красива, и она влюблена.
Всеволод. Князь Хольти. Немного сухощавое лицо, глаза, большие, как на иконах греческого письма, тонкие брови, как нарисованные, густые ресницы, тёмные волосы. Воистину, он красив. Как бы она хотела стать его женой вместо этой глупой, напыщенной гречанки! Что с того, что Мария дочь ромейского императора?! Подумаешь, птица!
Гертруда презрительно хмыкнула. Пальцем стала теребить свой острый нос.
— У тебя глупая привычка! — проворчал отец Мартин. — Мало того, что твой нос несколько оттеняет твою красоту, так ты ещё, как маленькая, грязная потаскушка, без конца трёшь его. Этим ты можешь испортить впечатление о себе. А вот серьги...
Надевай их чаще, покажи Всеволоду, как ты ценишь его подарок, как он дорог тебе. — Он внезапно взглянул на зарешёченное оконце, за которым угасал день. — Ну, тебе пора, дочь моя. С Богом. Будь осторожна. И помни: на тебя одну надежда всех честных христиан.
Прелат перекрестил свою духовную дщерь. Гертруда поцеловала его сморщенную маленькую руку и, слегка склонив голову, вышла.
Отец Мартин потушил свечи и встал
