— Где он находится и где размещается большая часть его армии?
— Не считая пятидесяти тысяч солдат генерала Бельгарда, которые движутся из Богемии к Дунаю и которые, должно быть, ведут артиллерийскую перестрелку с маршалом Даву в Регенсбурге, у эрцгерцога что-то около ста пятидесяти тысяч человек; десятого апреля он с шестьюдесятью тысячами пересек Инн.
— Можешь показать на карте все его передвижения?
— Почему бы нет? Слава Богу, я учился в школе!
Император показал лазутчику карту, развернутую на столе.
— Ну, найди Инн на этой карте.
Лазутчику достаточно было одного взгляда. Он ткнул пальцем между Пассау и Титтмонингом.
— Смотрите, сир, — сказал он, — это здесь, в Браунау, эрцгерцог пересек реку; одновременно генерал Гогенцоллерн с тридцатью тысячами человек пересек ее под Мюльгеймом; наконец, еще один корпус около сорока тысяч под командованием… я не могу вам сказать, под чьим командованием, — нельзя быть сразу везде, а я был рядом с эрцгерцогом и не терял его из виду, — форсировал реку в Шердинге.
— Следовательно, у Дуная?
— Именно, сир.
— Но как же тогда, переправившись через Инн десятого, австрийцы не продвинулись ни на шаг?
— О! Да потому, что они на четыре дня завязли в болоте между Инном и Изаром и только вчера форсировали Изар под Ландсхутом — вот тогда-то и завязался бой.
— С баварцами?
— С баварцами, да, но поскольку тех было двадцать семь или двадцать восемь тысяч, они не смогли устоять и отошли в Дюрнбухский лес.
— Итак, мы находимся не более чем в двенадцати льё от врага?
— Даже меньше, так как с сегодняшнего утра он наверняка продвинулся вперед. Правда, не очень-то быстро продвигаешься, если вынужден преодолевать столько таких небольших рек, как Абенс слева, Большая и Малая Лабера справа, леса, холмы, болота, а проезжих дорог только две: одна — из Ландсхута в Нёйштадт, другая — из Ландсхута в Кельгейм.
— У него оставалась также дорога из Экмюля прямо в Регенсбург.
— Сир, я видел австрийские войска, продвигающиеся по двум другим дорогам, и, зная, что ваше величество должны прибыть сегодня в Донаувёрт и пожелает узнать новости, отправился в путь, и вот я здесь.
— Ну хорошо, ты не доложил мне ничего стоящего, но в конце концов сообщил все, что тебе известно.
— Пусть ваше величество задаст мне другие вопросы.
— О чем?
— Например, о настроении в стране, о тайных обществах, о святой Феме.
— Как, ты занимаешься также и этими вопросами?
— Я держу в памяти все, что касается моего государства, сир.
— Ну что ж, я с удовольствием послушаю, что думает о нас Германия.
— Она просто ожесточена против французов, ибо они не довольствуются тем, что побеждают и унижают ее, но и оккупируют, пожирают ее.
— Следовательно, твои немцы не знают поговорку маршала Саксонского «Надо, чтобы война кормила войну!»?
— Да нет, знают, но они предпочли бы быть сытыми сами, чем кормить других, и до такой степени желают этого, что поговаривают о том, чтобы избавиться от государей, которые не могут избавиться от вас.
— О-о! И какими способами?
— Двумя: первый — это всеобщее восстание.
Наполеон презрительно скривил губы:
— Это могло бы произойти, если бы меня разгромил эрцгерцог Карл, но…
— Но?.. — повторил лазутчик.
— Но разобью его я, — сказал Наполеон, — а следовательно, восстания не будет. Перейдем к другому способу.
— Второй способ — это удар ножом, сир.
— Ба! Таких, как я, не убивают!
— Однако Цезаря убили.
— О! Обстоятельства были тогда другие, а потом для Цезаря быть убитым было большое счастье: ему было что-то около пятидесяти трех лет, то есть возраст, когда гений мужчины начинает слабеть. Он был всегда удачливым. Как говорил Людовик Четырнадцатый господину де Вильруа, «Фортуна любит молодых», а она, возможно, уже отворачивалась от Цезаря. Одно-два поражения, и Цезарь уже не был бы Александром — это был бы Пирр или Ганнибал. Ему повезло: он нашел десятка два глупцов, не понявших, что Цезарь не был лишь римлянин — это был дух Рима; они убили императора, но из самой крови императора родилась империя! Будь спокоен, я еще не достиг возраста Цезаря, Франция в тысяча восемьсот девятом году тоже не та, каким был Рим в сорок четвертом году до Рождества Христова: меня не убьют, господин Шлик.
И Наполеон засмеялся над этой исторической параллелью, которую он привел баденскому крестьянину, правда отвечая скорее своим мыслям, чем своему собеседнику.
— Все это вполне возможно, — возразил Шлик, — но я все же призываю ваше величество обращать внимание на руки тех, кто слишком приближается к вам, особенно если эти руки будут принадлежать членам Тугендбунда.
— Я думал, что все эти ассоциации вымерли.
— Сир, немецкие государи, и особенно королева Луиза, возродили их. Таким образом, в настоящее время в Германии имеется около двух тысяч молодых людей, поклявшихся убить вас.
— И у этой секты есть свои пункты сбора?
— Конечно, не только свои пункты сбора, но еще и свой устав, обряд посвящения, свой девиз, свои опознавательные знаки.
— Откуда ты это знаешь?
— Я ее член.
Наполеон невольно сделал шаг назад.
— О! Не бойтесь ничего, сир! Я вхожу в секту, но в качестве щита к доспехам: чтобы парировать удары!
— И где они собираются?
— Повсюду, где есть подземелье или развалины. Немцы — большие любители всего живописного, как это хорошо известно вашему величеству. Они во все привносят поэзию. К примеру, поедет ваше величество в Абенсберг и посетит старый разрушенный замок, что венчает гору и возвышается над Абенсом, — так это тот самый, в одном из залов которого я и был принят неделю тому назад…
— Хорошо, — сказал Наполеон, — я не придаю этим сведениям больше значения, чем они того заслуживают, но не буду этим пренебрегать. Ступай, я прослежу, чтобы о тебе позаботились…
Шлик откланялся и вышел в ту же дверь, через которую вошел.
Наполеон, оставшись один, задумался.
«Удар ножом, — размышлял он. — Он прав, нанести удар — это так же быстро, как и получить его! Генрих Четвертый тоже готовил экспедицию против Австрии и был убит ударом ножа, но Генриху Четвертому было уже пятьдесят семь лет; как и Цезарь, он выполнил задуманное, а я же не закончил своего дела, и потом — большие неприятности случаются только после пятидесяти лет — примеры тому Ганнибал, Митридат, Цезарь, Генрих Четвертый… Правда, Александр умер в тридцать три года, — вспомнил он. — Но умереть, как Александр, это же счастье…»
