Книга На гуме - Глеб Берг

Так и тут.

Забавно, что все эти первогумовские и кафемаксовские обличители, как, впрочем, и обличаемые, учились и жили за счет родителей, что в известной степени сковывало их карьеры в мире криминала или радикального ваххабизма. Вместо того чтобы заниматься реальными делами, пацанам приходилось довольствоваться крохами – дерзить охранникам в кафе Макс, хамить телкам, при встрече от души лобызаться друг с другом в небритые щеки и изредка драться из-за глупых шуток. Однако став прокаженным-дайвером о бандитизме приходилось забыть. Таким низвергнутым гангстерам приходилось посвящать себя тому, для чего их, собственно, и отправляли в университет – учебе.

10

На засыпанной слипшимся снегом лужайке против Макса собралось около сорока человек в черных кожаных куртках и остроносых туфлях. С большинством из них я или дружил, или приятельствовал, с остальными по меньшей мере при встрече здоровался. Это сборище было явно спровоцировано какими-то волнениями, о чем лишний раз говорило неумолкающее цоканье сорока языков.

Наотмашь приветствуя собравшихся, я протиснулся в самый эпицентр толпы. Посреди круга в солидном кашемировом пальто и с тростью стоял высокий бородатый абрек – мой приятель Якуб с первого курса юрфака, названный так в честь Пророка Якуба (с.а.в.) – младший братишка местного авторитета Изуддина. Из-за войны и постоянных переездов Якубка получил аттестат о школьном образовании на год раньше сверстников и сразу же поступил в МГУ – ему было всего пятнадцать. Перед ним стояли два брата – Лорик и Карапет – и, помогая себе жестикуляцией, что-то возбужденно объясняли.

– Че случилось? – поинтересовался я у Джамала с интересом наблюдавшего за происходящим из первого ряда.

– Да Якуб с Айком в Максе за столом сидели, чота-чота прикалывались и доприкалывались до того, чо Айк чуть Якубу вилку в глаз не воткнул. Там сразу пацаны подлетели, своих разобрали – Якубка вроде успокоился, а Айк вон, теперь психует, – Джа кивнул на живую стену из набриолиненых армян, насилу удерживавших своего распалившегося друга.

– Я если че, пожалуй, за Якуба впрягусь, – прикинул я, – Айк думает, если на втором курсе учится, то он охренеть че за старшак.

– Да, я тоже, – поддержал Джа.

Не успел он произнести этих слов, как кто-то схватил нас обоих за руки и резко оттащил за пределы круга. Я вырвал руку и обернулся, ожидая увидеть кого-то из приспешников Айка, подслушавших наш разговор, но перед нами стоял Муслим. Не выпуская рукав Джамала, он снова схватил меня и прошипел:

– А-ну, свалили отсюда!

– Э, в плане свалили?! – возмутился Джа.

– А хуля вы тут третесь? За кого впрягаться собрались? За Якуба впрягаться собрались?! – негодовал Муслим, когда мы отошли в сторону, – Он кто вам, чоб за него под пиздарез лезть?

– Он наш кент, вам! – огрызнулся Джа.

– Кент ваш? А он вас кентами считает?

– Я ебу? Наверное, считает… – произнес Джа и оба мы немного поостыли.

Муслим был в чем-то прав. Держа нас под руки, он потихоньку, как душевнобольных увел нас в сторону гума.

– Это бакланство, чо вы мутите, – учил он, – я понимаю, все себя показать хотят, но, по-братски, это детство. В хипише надо чью-то сторону принимать, только если другого нет варианта.

– Ну, да, двое парняг кипишнули, а собралось полмакса – как в цирке, я ебу, – согласился я и вспомнил, что вообще-то шел в первый гум на лекцию.

Мы стояли на улице у входа на малый сачок и курили. Можно было сказать, что первая зима в университете миновала. За это время я худо-бедно сдал сессию, попробовал экстази, начал активно тусоваться на R&B и научился безошибочно отличать грузин от армян и кабардинцев от балкарцев.

– Более того, – продолжил Муслим и выпустил кольцо дыма, – если вы его кентом считаете, то это еще не значит, чо он вас кентами считает. Надо по поступкам, по отношению судить.

– Ну, да…

– Я вам щас тему приколю, – взяв обоих под руки, Муслим уводил нас все дальше, – короче, в Нальчике два типа было, и они с детства всегда вместе лазили. И один всегда говорил за другого – вот это мой близкий, туда-сюда, я хочу выпить за своего близкого – ну, в таком плане. А второй гривой мотал, но не отвечал никогда. И один кон у них рамс случился из-за того, чо тот, который молчал, замутил с сестрой первого. И этот первый на рамсе говорит, ебанный свет, как ты мог так со мной поступить, ты же мой близкий. На что другой отвечает, а с чего ты, братуха, взял, чо ты мой, близкий? Этот бедолага говорит, ну как же, я же всегда об этом говорил! А тот – но я-то нет! – Муслим выпустил еще одно кольцо, – Такая легенда.

– Это печально, – цинизм этой ситуации стал для меня настоящим откровением.

– Это жизнь, братуха, надо по поступкам смотреть.

И правда, ярлыки типа «приятель», «кент» или «близкий» – были только словами и не всегда искренними. В сущности, даже между близким и терпилой лежала очень тонкая грань. В общении с любым мажором важно было сохранять баланс – залошив его, можно было сказать что-то вроде "уася, не обессудь, ты же мой близкий" и тут же крутануть на копейку. А он в свою очередь будет рад поделиться и не станет переживать, что его снова развели – ведь ты его близкий, а значит, он рад поддержать тебе кайф. Какая-то такая арифметика.

11

Тарас Квази-Ахмедов, пухлый розовощекий парень с глазами навыкате, был носителем самого эксцентричного кавказского акцента в МГУ нулевых. Настолько, что даже в самых высокогорных аулах его речь резала б слух. Кроме того, Тарас был гением мимикрии, способным раствориться в любой национальной или этнической среде, покуда ее представители худо-бедно изъяснялись по-русски. Тот коллективный полиглот из многочисленных роликов на youtube, филигранно имитирующий различные кавказские акценты, в сравнении с Тарасом был просто любителем. В том смысле, что все парни из всех роликов этого жанра были детьми в сравнении с ним.

– Э, как сам, братуха? – столкнувшись на гуме, Тарас прижал к сердцу Бабрака, с которым я познакомил его накануне, – как на хате? Как матушка?

– Ниче, по-тихому. – бесхитростно отвечал Бабрак, – как сами пацаны?

– Нормально, – ответил я.

– С кайфом, жи есть, – Тарас деловито надул щеки, – че, вообще, нового?

– Да все по-старому, – от этого рутинного обмена любезностями Бабрак, казалось, сделался каким-то меланхоличным, но вдруг что-то вспомнил и просиял, – а-ну,