ягодки, ни овоща, потому что все срывали незрелым, вместе с ветками. Я порывался уехать из деревни и просил в письмах всех друзей, которые звали меня в Киев, найти мне эконома; наконец, под конец жатвы, Ф. Матушевский прислал мне чеха Бедриковского, на которого, как он говорил, можно всецело положиться, потому что он человек безусловно честный. Но оказалось, что он совершенно не знаком с местными условиями хозяйствования, и мне надо было оставаться, пока не были посеяны озимые. Именно тогда вернулись с фронта два моих приятеля, зажиточные крестьяне, ездившие туда на подводах погонщиками, и советовали мне не засиживаться в деревне. Они рассказывали, что за фронтом, в тылу, наши солдаты безжалостно грабят и убивают всех зажиточных людей, а дело обстоит так, что вскоре фронт докатится и до нас, хотя наши крестьяне, говорили они, мне ничего плохого не сделают, но фронтовые солдаты не пожалеют; не страшно немцев, потому что они не издеваются над нашим населением, а страшно своих!
Я послушал их и начал ликвидировать свое хозяйство: продал зерно своему Кредитному об-ву по установленной цене, по 6 руб. за пуд, хотя соседи мои, — помещики и зажиточные крестьяне, — продавали его тайком по 25 руб. за пуд и ночью вывозили хлеботорговцам. Распродал постепенно лошадей, скот, хотя все же на свой страх и риск оставил по десятку лучших заводских лошадей, скота, овец, чтобы не уничтожать завод, который тянется у меня с деда-прадеда. А тем временем приехала ко мне военная комиссия и, осмотрев мои пустые конюшни, загоны для скота, заявила мне, что у меня будет этапный пункт, в котором будет около сотни лошадей и душ 20 солдат. Хотя это была и наглость, но все же защита от банд, которые разберут самовольно моих лошадей, скот и другое имущество; однако этапная команда сама украла у меня кур, гусей, поросят, разобрала на дрова все плетни, заборы.
Чем дальше в осень, тем больше разлезался всякий порядок в деревне: все больше и больше бежало солдат с фронта и, рассказывая о фронтовых порядках, они вносили полную анархию, деморализацию в деревню; «свобода слова» дошла до того, что и женщины, не стесняясь, стали ругаться матом. Сельский комитет, избранный из таких-сяких хозяев, с Куцоперой во главе, в глазах фронтовиков стал «буржуазным» и потерял всякую власть и уважение настолько, что одна бесстыдная молодица на разборе какого-то её дела при всем честном народе выкрикнула комитету:
— Я вас всех чисто …!
Фронтовики весело рассмеялись, а сконфуженные члены комитета вскочили из-за стола, сплевывая:
— Тьфу на тебя, сатана!
А один подвыпивший фронтовик, рассказывают, когда в церкви поп произнес — «и вас православных христиан», крикнул:
— Теперь нема хрестян, теперь все граждане, арестовать его, такого-сякого старорежимника! — и бросился к попу.
А когда поп стал усмирять его крестом, то он выкрикивал:
— Што ты выставляешься своим крестом, у меня, видишь, тоже есть Егорьевский крест на груди, а я плюю на него!
В Кононовке один солдат, заказывая венчание, не захотел, чтобы на него надевали венец, говоря, что такую корону царь надевал.
Но о. Максим Чернышевский, вообще остроумный человек, перебил его, говоря:
— Чего же ты в штанах пришел, ведь и царь штаны надевал.
Вообще началась такая анархия, что один старый крестьянин в отчаянии сказал:
— Видел я на своем веку холеру, от которой люди, как мухи, умирали, видел саранчу, после которой наступил голод, но свободы такой еще не видел и не слышал.
Когда Центральная Рада добилась от правительства Керенского автономии только для пяти центральных украинских губерний{59}, то зажиточные крестьяне и мелкие помещики выражали сожаление, что не включили в Украину и нашу Херсонщину. Они уверены были, что близкий Киев быстрее наведет порядок и скорее восстановит у нас покой, чем дальний Петроград. Один из них, зажиточный панок Иван Розмирица[42], начал разъезжать на своих лошадях по уезду и агитировать за то, чтобы наше земство постановило присоединиться к Украине. А богатый землевладелец Родзянко, сосед мой по киевскому дому, по мировоззрению русский черносотенец{60}, который, кроме «Киевлянина»{61}, не читал ни одной газеты и знакомства со мной, как издателем «мазепинской» «Рады», не вел, после большевистского переворота в Петрограде зашел ко мне и начал убеждать, к моему удивлению, что надо распространять мнение об отделении Украины от России и присоединении ее на федеративных началах к Австрии.
— Тогда, — говорил он, — мы приобретем Галицию и Буковину и соединимся с Европой, иначе погибнем от азиатско-московских большевиков, которые хлынут к нам, социализируют земли, дома, капиталы, и. др., как это они делают у себя.
— Вы думаете, — говорю, — что Центральная Рада не социализирует землю?{62}
— Я знаю, — говорит Родзянко, — что Центральная Рада должна обещать крестьянам землю, иначе за ней не пойдет армия. Но я этого не боюсь, потому что знаю, что не те строят державу, кто делает революцию. И социализацию земли может затеять только общинная Московия, а у нас, на Украине, где каждый владеет отдельным куском земли, никто его, по крайней мере даром, не отнимет. Надо только скорее присоединиться к Европе…
Как видно из этого, экономический интерес уже в первый год революции толкал зажиточные украинские элементы к отделению Украины от Московии в отдельное государство, а беднота — наоборот, держалась крепко большевистской России так же, как во время восстания Мазепы она держалась царской Москвы.
Покончив со всеми делами по хозяйству, я решил выехать в Киев. Когда 20-го октября я, приехав на ст. Мардаровка, увидел поезд, — весь разгромленный, без окон, без дверей, будто он попал под обстрел картечью, — то у меня пропала всякая надежда на возможность сесть в него, потому что весь поезд был набит солдатами, как бочка селедкой — они заполнили не только площадки и крыши вагонов, но и висели, как пчелиные рои, на буферах (сницах) и ступеньках. Сосед мой, полковник Главче, подошел к вагону и попросил «товарищей» дать ему дорогу, но получил от одного из них такой пинок ногой в живот, что даже пошатнулся, ойкнув, под общий хохот и свист солдат. Станционные служащие рассказали мне, что они боятся выходить к поезду в униформе, а тем более в красной шапке, потому что когда поезд задерживается, то солдаты бросаются бить дежурного, а недавно все служащие должны были бежать от них в степь, прячась по оврагам. На
