искуситель головку начинает поднимать. И начинается совсем другая история. Прогнал я, не ко времени набежавшие воспоминания детства старшего и юности начальной. Стал вокруг головой крутить. Батюшки-святы!
Хоромы-то царские! Потолки под десять метров, золото кругом! Голова закружилась от красоты такой, чуть в осадок не выпал, в том смысле, что чуть на пол не грохнулся.
Слышу голос, такой, противный, которому никто поперек. У нас так, чиновники высшего ранга верещат, – Дьяк, воровского приказу! Кручу головой, кого, думаю, зовут,– Сим мгновеньем предо мной, как топор пред головой!
Мелькнуло в голове: палач в красной рубахе, топор, сверкающий в последних солнечных лучах.
2
Пулей, выскакиваю, и спешу успеть по плитам к тому, кто в позолоченном высоком кресле посреди хором. Хоромы с аэродром, скорость набрал приличную. Лечу со свистом, полы кафтана, на голове, от встречного ветра задрались, сапоги журчат переборами, не давая сбиться с набранного ритма.
К кому лечу, пока не знаю, но надо, про топоры в этакое время, я наслышан, махают вдоль и поперек, а голова у меня одна на все времена. На подлете к креслу резко торможу, гвозди на подошвах выдают шлейф искр. Гашу инерционное движение тела вперед, выпрямляюсь.
Дедок сидит, бороденка клинышком. Взгляд пронизывающий такой, ничего хорошего не обещающий. Слева от него баба разодетая, вроде на сносях. Разглядывать некогда, вспоминаю, фильмы исторические, эпизоды, как страницы в энциклопедии листаю. На всякий случай, сразу на колени, бух. Это-то и у нас всегда в тему. Два раза башкой приложился к подножию кресла, вспомнил, что надо три. Еще три приложился, много не мало, лишним не будет. Голову не поднимаю, жду, когда снова окликнут. Или топором заедут, пока не знаю, но выбор небольшой. Жалко голову, а что делать. Лоб уже замерзать стал, когда по шапке сапожищем, этот, с бороденкой, заехал. Худенький, в чем только душа держится, но сапогом тыкать, специалист, сразу видать, причем, с огромным опытом. Голова, даже через «бобра» загудела, будто обухом въехал. Голову поднимаю, он на ступеньку рукой показывает,– садись мол.
Развернулся я, присел, как велено. Свят, свят и брат и сват! Полна народу хоромина. Я пока летел, топором – то напуганный, видно скорость приличную набрал, у «гайцов» радар бы задымился, раз не разглядел ничего. На такой скорости все в одну линию сливается. А тут разглядывать начал. Бояре думные, родовитые, понял я. Сидят они по сторонам на двух лавках, а лавки эти, вместе с ними уходят за горизонт, конца не видно. Пришло в голову сравнение: думных-то как у нас, навскидку, тоже сотен пять. И все в шубах, от Диора хотел подумать, но в это время его не было, в общем, хрен знает от кого, но что натуральней наших, к палачу не ходи. Шапки собольи, да песцовые. Я в мехах разбираюсь, прошлый год жена, все лето по бутикам таскала. Не купили ничего, но нащупались и налюбовались – страсть. А эти и щупать не надо, за одну такую – пара меховых бутиков и мы с женой в рабство навечно в придачу, и то маловато будет, меха-то на ней, с пол тундры песцов ободрать надо. Сижу, не шелохнусь, только глазами зыркаю. Вот думаю Дума, так Дума, видно, что ума под высокими шапками не счесть. Одна такая голова под шапкой, с десяток, а то и с сотню, наших заменит. Наши «бояре» перед ними, как псы безродные, как сироты с приюта. Освоили только, как деньги с бюджета «пилить», да с трибуны лаять, а в остальном ни рожи, ни кожи. Представил морды их, среди лиц, благородных этих. Челюсть, судорогой свело, глаз задергался. С трудом, но выправился. Не дай бог, подумают, что на них порчу навести хочу, топором поправят. И ведь, что я вспомнил, откопали где-то мои мозги, от страха наверно: бесплатно ведь сидят, и этому щупленькому советуют, на общественных, так сказать началах. Кормятся от вотчин своих, предками заслуженных, да завоеванных. А наши? Задохнулся я даже от мыслей таких, но вовремя остановил себя – ни дай бог, на лице, что проявиться. И потом только, нашу думу на этих началах представил. Пустой зал, двое на заднем ряду. Пригляделся, Светлячки – племянички! Так это же, вожди наши, конверты клеят, по профессии-то «махоязы», вот и махают языками, конверты заклеивают. Уважение сразу к организации процесса во мне появилось. Даже «вождей» по специализации пристроили. Тут мои мысли, этот, с бороденкой клинышком, прервал. Грохнул он палкой длинной в пол, тут человек выскочил и затараторил: государь всея и всякая. И ханства и царства. Долго перечислял, навострился видать, не первый год повторяет.
Все встали, шапки качнулись, слушают, я тоже, вскочил. И терзает меня мысль, напоминает этот говорун, мне какую-то нашу, политутку. Прислушался, присмотрелся, дошло: прямо двойник, старшего по справедливости. Наговорит, нашумит, и… этот до новых вызовов, тот до новых выборов.
Тот, который говорил, замолчал. На колени упал, полу одеянья, которого в кресле, вроде как поцеловал, но мне – то отсюда видно – не целовал, лицо свое, потное вытер и уполз на карачках, лавируя меж кресел. Я сразу, «избранников» в этой позе прикинул: нет , не смогут. Зады жирные, креслами отполированные, из стороны в сторону бросать будет, кресло тощего, зацепить могут, а за это их топором обтешут, под размеры. Чтоб габариты, значит, соответствовали, и проходили, где должно. Вихляя, тощим задом говорун, исчез. А я в приготовления ударился, пока не началось, буквы в уме перебрал, даже «яти» повспоминал, чтоб не обмишуриться ненароком.
3
Вспомнил про роль запятых из мультфильма «Вовка в тридесятом царстве» не ошибиться бы, после «казнить» не поставить.
Перо оглядел, подгрыз малость, для тонкости. Лизнул пару раз, для мягкости. Свиток из кармана достал, развернул, руками подергал, пальцы размял, костями пощелкал. Голову к царю повернул: глаз навострил, лысину под углом выставил, чтоб блики ему в глаза не давала.
А он, внимательно так смотрит на меня, и палкой своей, пристукивает в задумчивости, легонько так, пока пристукивает. А глаз чернявый, нехороший, полный неожиданностей.
Это приготовления мои, его отвлекли. Смотрит он, не хорошо как-то, не хорошо, будто подумывает, как меня наказать. Испугался я. «Иван Васильевича» вспомнил, Шапку сдернул, в руке зажал. И заорал, как блаженный, – Прости, холопа, грозный Иоанн, что привлек, твое внимание! И судьбу, не пытая, со ступеньки прыг, лбом в пол хрясть – хлоп. Правду скажу, поклонов не считал, но лоб звенел, как царь-колокол, пока прощенья с сапога дождался.
Встал он с кресла, стукнул
