Книга Пропавшая дочь - Адам Нэвилл

Через неделю после визита к Роберту Исту страстное желание выпить чего-нибудь крепкого выманило Отца из гостиничного номера, и он отправился в центр Пейнтона, чтобы купить бутылку уэльского рома. Он сидел под замком, питался одним хлебом, искусственным сыром и натуральными фруктами, в ожидании, когда Скарлетт Йоханссон позвонит и даст отбой.

Несмотря на то что ассортимент в магазинах сильно сократился, алкоголь из магазинов и супермаркетов никуда не исчезал. Никто, облеченный хоть какой-либо властью, не осмелился бы изъять спиртное из продажи. Иногда любители вина становились жертвами ограбления, но их потери мало кого волновали.

В круглосуточном супермаркете ром стоил недешево и ставился на верхние полки, защищенные сеткой. Со средствами у Отца было туго, и это не был какой-то особый случай, но ему требовалось выпить. И пил он не чтобы забыть, а чтобы помнить, чтобы получить доступ к откровениям, проистекающим из его незаконных деяний.

Когда-то, три десятилетия назад, супермаркет служил отелем для туристов. И в нем был небольшой бассейн и танцевальный зал. На стене автостоянки, словно безвкусное граффити, все еще висела вывеска с рекламой спутникового телевидения и джакузи.

Два верхних этажа здания и большинство объектов недвижимости в том, что раньше было действующим городским центром, были поделены на сектора и присвоены местным правительством. А теперь превратились в бурлящее гетто, граничащее с жилищами обеспокоенных семей, самолично обеспечивающих безопасность собственных кварталов в окрестностях Престона, Гудрингтона, Черстона и Гэлмптона. На первом этаже бывшего отеля теперь располагалась аптека для алкоголиков и стариков, не способных мигрировать, словно редкие виды бабочек; тех, у кого не было другого выбора, кроме как трепетать в своей бесцветной, токсичной среде обитания в городском центре, за огромной бетонной стеной эспланады.

Каждое выходящее на юг окно верхних этажей было закрыто от солнца жалюзи, шторами, покрывалами, одеялами, выцветшими спальными мешками и листами полиэтилена, создавая жаркую, темную, непригодную для дыхания атмосферу, смердящую канализацией, отбеливателем, табаком, сгоревшим маслом и потом.

С бутылкой в руке Отец вернулся к машине, открыл дверь, инстинктивно вертя головой, с притворным безразличием следя за лицами в окнах.

Но когда он попытался нырнуть в автомобиль, то увидел странную крупную фигуру, нарисованную на стене парковки. По пути в магазин он в основном глядел себе под ноги и каким-то образом не заметил это изображение. Но теперь оно привлекло его внимание.

Длинная, шагающая, словно охваченная решительной поспешностью, фигура была изображена так, будто направлялась через зацементированную стену к искореженным мусорным бакам. Предполагалось, что расположенное над липкой, подсохшей на уровне колена коркой мочи, это существо, словно призрак, проносится на своих тонких ногах через разнообразие каракулей, логотипов, лозунгов, безумной ахинеи и гангстерских меток. Любопытство заставило Отца остановиться и присмотреться более внимательно.

Изображение было выполнено умелой рукой. Отец не мог понять истинные мотивы такого творения, хотя, возможно, посреди такого обезьяньего вандализма рисунок был создан с иронией.

Вероятно, здесь когда-то даже случился пожар. Возле стены взорвался автомобиль, и впоследствии на базе маслянистых опалин на закопченном цементе и было нарисовано это длинноногое существо, будто появившееся из сажи и клубов дыма, какой-то жуткой бездны или коксовой печи, дымящей под асфальтом.

На тощих конечностях, торчащих из складок, словно ветки, развевался рваный халат или плащ. Подобно лохмотьям ткани на сломанной раме воздушного змея, взмывающего ввысь и трепещущего на сильном ветру. Во всем рисунке чувствовалась плавная подвижность: непринужденное порхание или балетный прыжок грациозного мертвеца. В размашистости шага было что-то кошачье.

С подола одежды и больших круглых рукавов отлетали пепельно-серые фрагменты, превращаясь в шлейф из более мелких частиц или взвесь черной угольной пыли. С костлявых рук тоже сыпались камешки или семена, как через сито, просеивались через кости запястий и опадали на замусоренную землю.

Отец обошел вокруг машины для лучшего обзора, но вскоре отпрянул при виде бесплотных ног, обутых в некое подобие сандалий.

Но в этом граффити было что-то и столь же красивое, сколь и ужасное. Выпачканный сажей и перенаселенный город вокруг почерневшей стены казался каким-то ничтожным, будто этот уродливый мир был осмеян этой фигурой или полностью лишен… какого-либо смысла.

Ночью в этом районе не было уличного освещения, поэтому очень сомнительно, что фигуру нарисовали тогда. Также казалось маловероятным, чтобы днем художнику здесь дали бы спокойно работать над таким изображением. Ни один городской совет не одобрил бы подобное. Отцу хотелось знать, почему здесь этот рисунок и что он означает, поскольку для кого-то он все-таки был не безразличен. Его желание понять обрело странную настойчивость.

Никто не попытался украсить фигуру членом, сиськами или зубастой улыбкой. Она просто маячила у всех на виду. Да и кто стал бы портить ее, разгляди он фрагмент головы в капюшоне? Белки глаз светились страданием или даже экстазом, а может комбинацией того и другого. Сидящие в глубоких глазницах глаза, казалось, смотрели вверх или внутрь, и в их выражении было что-то болезненно религиозное или трагическое. Отец давно уже не мыслил такими терминами, и с того дня, как похитили его маленькую дочь, не попадал под влияние какого-либо художественного произведения. Он вспомнил о других временах, и внезапное ощущение лучших дней вызвало у него легкую дезориентацию.

Теперь, когда он посмотрел более внимательно на то, что было лицом, оно показалось ему туго обтянутым кожей – или это была маска, – черты вытянулись или осунулись, словно от вида эпических мук. Одно лицо на всех. Закрыть рот уже не было сил, поэтому он зиял, словно моля о пощаде, о кусочке еды или капле воды. Фигура, казалось, была выше всего этого, и все же неслась еще дальше в… Отец не знал, куда именно.

Вокруг ее уродливых ног умелой рукой было написано: Usque ad mortem.[4] Латынь. Что-то на мертвом языке. Отец не понимал, что это значит, хотя рисунок напоминал ему то немногое, что ему было известно о средневековом искусстве, восхвалявшем смерть в старых церквях. И он ненадолго представил, что это – знак, метафора, что все имеет свой конец. И мы, и мир. Он представил, что это – истинное послание фигуры. Давайте все мы сядем, изнуренные, и умрем в наших неосвещенных домах.

Отец забрался в машину дрожа, хотя и не зная, от чего именно. Теперь он жалел, что посмотрел на стену.

Это был первый раз, когда он увидел фигуру. Первый, но не последний.