— Почему ты заставляешь меня наказывать тебя? Почему? — кричал он, пока Винченцино неподвижно лежал на полу, свернувшись, как червяк, пытающийся спрятаться от опасности.
Наконец папа вытер руки кухонным полотенцем, как мясник после разделки туши. Джузеппе опустился на колени, чтобы помочь Винченцо, но отец сурово остановил его:
Я внимательно наблюдала за отцом, когда он бросался на собственных сыновей с яростью и жестокостью — своими старыми приятелями. Его темная кожа поглощала слабый свет из окна, и фигура казалась едва ли не иллюзией, плодом воображения. Глаза, превратившиеся в две щелочки, крепко сжатые челюсти, скулы — каждая его черта выражала высокомерие. Лицо закаменело: большой рот, мясистые губы, хорошо вылепленный, но слишком крупный нос, щеки, ставшие дряблыми за последние годы.
Именно в тот момент я поняла, что чувствую. Кишки свело от странного, неестественного ощущения. Я боялась отца, но в то же время мне было его жаль. Я помню это совершенно ясно. Одно из самых ярких и точных воспоминаний: кристальная ясность на фоне запутанных и смазанных в памяти событий тех лет.
— В школу больше не пойдешь, — спокойно сказал отец. Черты лица стали прежними, а голос — расслабленным. — Я не хочу выглядеть ослом перед всем районом.
— Но Винченцино так даже третий класс не закончит, — попыталась возразить мама.
На этот раз папа не поднял на нее руку и не толкнул. Он просто перевел взгляд в ее сторону и все так же спокойно ответил:
— Придуркам третий класс ни к чему. — Затем отец оглянулся на Винченцо, который все еще не двигался и даже не плакал, а просто лежал на полу, как тряпка, ожидающая, когда ее вышвырнут вон. — Я найду ему работу сборщиком лома, пусть тоже зарабатывает на хлеб и помогает семье.
— Сборщик лома? — переспросила мама, но ее вопрос остался без ответа.
— Вот так, — сказал папа. — И точка.
Ничего другого. Вот так. И это было его окончательное решение.
3
На некоторое время в доме воцарилось подобие покоя. Я привыкла наблюдать через окно за возвращением папы, пытаясь угадать, в каком он настроении. Я знала, что от этого зависит все, ведь он был центром, вокруг которого вращались наши жизни как в пасмурные, так и в солнечные дни.
С недавних пор мы с Микеле вместе ходили в школу, и по дороге я говорила о своем отце, а Микеле рассказывал о своем. Мы обнаружили, что некоторые истории, покрывшиеся патиной времени, могут показаться даже веселыми. Например, как мой папа ударил маму, когда она сделала перманент у тети Анджелины, и запретил ей портить волосы всяким химическим дерьмом, от которого можно облысеть. В свою очередь Микеле рассказал мне, как отец избил их со старшим братом Карло, когда они подсматривали в замочную скважину за своей голой сестрой в ванной. Еще я рассказала, что иногда по вечерам, когда папа проходит мимо меня с мрачным и беспокойным лицом, я чувствую боль в горле и ледяной ветер вроде того, что заставляет листья желтеть. Отец Бескровного, в свою очередь, вызывал у Микеле боль в животе. Из-за этого маме много раз приходилось бегать с ним к ведьме, чтобы выгнать у сына глистов.
Мой спутник обиделся на меня лишь однажды: когда я спросила, не станет ли он когда-нибудь таким же, как его отец, — настоящим Бескровным. Страх, что под внешностью нежного и простодушного мальчика Микеле прячет вторую натуру, похожую на отцовскую, тогда еще не полностью покинул меня, а позднее подчинил себе все мое тело. Микеле сперва отреагировал на вопрос раздраженным жестом, потом пожал плечами, пнул носком ботинка камешек, а когда я повернулась узнать, почему он отстал, то заметила, как блестят у него глаза, и почувствовала себя ужасно.
— Извини, — тихо сказала я.
Он остановился и внимательно посмотрел на меня. Должно быть, мое предположение показалось мальчику таким абсурдным, что потребовалось время переварить его. Напоминание о том, что его судьба тесно связана с судьбой отца, братьев и сестер, казалось, ошеломило Микеле.
— Ты даже представить не можешь, — сказал он наконец.
— Что?
— Что значит быть сыном Николы Бескровного.
Я хотела расспросить его, поскольку знала, что значит быть дочерью моего отца и насколько это иногда трудно. Но промолчала. Со временем я поняла, что Микеле готовился к своей роли с детства. Что его медленные и иногда неуклюжие движения, полуулыбка, то расстояние, на котором он держался от окружающего мира, — хорошо продуманные шаги. Они помогали ему, с одной стороны, меньше бояться своего отца, а с другой — бороться с неосознанным желанием вырвать ему сердце голыми руками. Микеле изобрел собственную систему спасения, как поступили и все члены моей семьи.
В иные дни хватало любой мелочи, чтобы вызвать гнев нашего отца: неуместное слово, плохая оценка, его ссора с другим рыбаком или слишком много замечаний от бабушки Антониетты. Отцовское терпение было размером с фитилек свечи. В такие дни не обходилось без ссор за столом. Джузеппе молча таращился в стену и считал про себя, плотно сжав губы. Считал до тех пор, пока отец не прекращал изрыгать богохульства, пока к его глазам не возвращалась блеклая синева спокойствия, а вены на шее не опадали до обычного размера. Тогда Джузеппе тоже успокаивался, осознавая, что шторм снова миновал. Винченцо, более резкий и в мыслях, и по характеру, сжимал кулаки и стискивал зубы. Он поклялся себе, что однажды врежет отцу и заставит его заплатить за все. Моя мать, больше всех страдавшая от оскорблений мужа, несколько секунд сидела в тишине, словно ошеломленная очередной ссорой, затем с грустью вставала и шла к ткацкому станку, за которым работала до позднего вечера. Двигала гребенку — раз, два, три; глухие, размеренные удары. Сосредоточившись на стрекотании станка, она больше ничего не чувствовала ни внутри, ни снаружи. Моим спасательным кругом был Микеле. Я специально шла в школу помедленнее, чтобы не встретиться с Магдалиной и остаться наедине со своим соседом по парте. У меня не хватило бы смелости откровенно говорить о своем отце при Магдалине, к тому же я боялась, что она со своей кошачьей грацией покажется Микеле гораздо интереснее меня. Тогда я уже училась в четвертом классе и еще острее ощущала, насколько я ниже ростом и некрасивее других девочек в классе.
Гномиха, Коротышка, Чекушка — вот лишь некоторые из ненавистных прозвищ, которыми меня награждали одноклассники. Все, кроме Микеле. Каждый из нас двоих был по-своему уродлив, отличался от других, и это нас объединяло.
Худшее из оскорблений мне прошептал на ухо Паскуале, когда учитель Каджано рассказывал нам про «экспедицию тысячи»[9].
История была одним из моих самых любимых предметов. Иногда даже сердце билось быстрее, стоило мне услышать о героях, пожертвовавших жизнью ради свободы. Они были принцами, не запятнанными подлостью района, в котором я жила. Каждый из них, казалось, совершил нечто великое. И в сравнении с этим борьба, происходившая по соседству, выглядела делом воистину незначительным. Трястись над каждой лирой, чтобы обеспечить выживание; платить за аренду ветхого дома, старой убогой хижины, где из мебели есть всего четыре стула, а на четверых детей приходятся две кроватки, скрипучие и воняющие мочой, потому что запах намертво въелся в матрасы; за плитку цвета земли; за свет, который едва просачивается сквозь несколько узеньких вентиляционных отверстий. Парта, за которой я сидела в классе, со временем превратилась в трамплин, с помощью которого можно было прыгнуть в другое измерение, сбежать, неважно куда, в прошлое или в будущее. С одной стороны — раздутый зловонный пузырь, в котором плавали наши дома у набережной, с другой — мир наверху, где-то высоко в небе; его я не видела, но была уверена, что именно там начинается другая реальность.
