class="a">[51]в «Севильском цирюльнике». «И Патти – дрянь и „Севильский цирюльник“ – дрянь» – такими словами начал он свой отчет о спектакле. «Ну да, – подхватывает Александра Александровна Ленц[52], барышня очень острая и насмешливая, подхватывает, пародируя слова Жоржи о Климове[53](фамилию которого он прочитал в афише симфонического концерта и о коем по поводу ее незвучности делал нелестные предположения, время же показало, что это далеко не обыкновенный пианист по силе и выразительности игры), – что же может быть хорошего в опере „Цирюльник“!.. „Цирюльник“!.. Другое дело – „Севильский Демон“, или „Севильская Юдифь“».
Эта шутка, однако, до некоторой степени действительно характеризует оперные симпатии Жоржи, Николая Федотовича[54] и вообще большинства Питера, перебесившегося от «Юдифи», «Тангейзера» и «Демона»[55]. Остерегаясь произносить какое бы то ни было суждение о музыке этих опер, потому что я их даже не слышал, замечу только, что их сюжет, нося глубоко трагический или лирический характер, и их прекрасно написанные либретто, потрясающая обстановка уже сами по себе производят такое сильное впечатление, что вас заставляет снисходительно относиться к музыке, и, с другой стороны, учат произносить об операх, далеко не уступающих последним в музыкальном отношении, но ниже стоящих в отношении глубины сюжета, суждения вроде: «Это какая-то жижица, торопня, кабак…»
Но я уже очень разглагольствовался. Обратимся к делу. Капустин[56] и Павел Александр [ович] сдают хорошо свои репетиции. Шушкина музыка процветает. Все здоровы. Дядя Коля работает с Альбрехтом[57] над изданием песенника – народных, солдатских, матросских и детских песен с музыкой и словами, ценою в три-четыре рубля. Издание это еще покуда держится в тайне. Передай папаше, что я отдал его пакет дежурному по канцелярии и на вопрос о расписке получил сообщение, что в канцеляриях расписок о получении не дают, а получивший лично отвечает за целость всех пакетов. Сыр дяде Коле очень понравился, теперь он подходит к концу. К масленице я думаю выписать ему в презент еще такой каравай; если только высылка не очень затруднит папашу. Этот каравай, между прочим, оказался очень пикантным. Уроки мои идут благополучно; часто прогуливаюсь пехтурой с Каменноостровского проспекта в Коломну – четверть [часа] ходьбы.
Прощай, дорогая Нюточка! Крепко, крепко целую тебя, поцелуй ручки папаши, мамаши; очень, очень поблагодари папашу за его дорогое письмо и передай, что еще буду иметь честь отвечать на него вскоре после настоящего письма. Расцелуй Лилюшу, Володю, Рюту и напиши в своем письме, которого жду с нетерпением, о них побольше. Группу свою я почти кончил. Ансамбль не дурен, – в частностях много ошибок. Еще раз – до свиданья, Нюта!
Любящий тебя брат Миша
1879 год
Прости, милая Нюта, что, торопясь сейчас же отослать письмо, не распространяюсь, а объясню тебе, что размер посылаемого мною – есть результат взаимных уступок: я говорил о двадцати пяти, ты о пятнадцати – пусть будет середина.
Обнимаю тебя, дорогая моя.
Любящий тебя брат Миша
О многом, многом буду писать тебе на этой или той неделе.
1879 год. 23 апреля. Петербург
Благодарю тебя, дорогая Нюта, что так по-сестрину обратилась ко мне! Если бы ты была такая умница и обращалась бы почаще, то, наверное, некоторая часть моих денег с значительно большей пользой была бы употреблена, – почаще и поближе к первому числу, потому что в настоящую, напр[имер], минуту я хотя и могу удовлетворить твоей очень скромной просьбе, но не могу доставить себе удовольствия поделиться с тобою большим. Папаше на его письмо и мамаше я еще не могу ответить в настоящую минуту по важности надлежащего по (неразб.) разрешению вопроса о моем местопребывании летом. В настоящую минуту он еще для меня не выяснился и стоит так: перейдет ли Володя Папмель[58] без переэкзаменовки?
Если понадобятся приготовления к переэкзаменовке, то мне совестно будет убегать их. А может, я справлюсь с этой совестливостью и передам свое дело Капустину, который на лето остается в Питере, а сам устремляюсь для давно и искренне желанного свидания с вами и для более спокойных и усидчивых занятий. Повторяю, все это еще мне не выяснилось, и как только выяснится, – напишу (это будет не позже этой недели), а пока очень, очень прошу извинения у дорогого папаши и дорогой мамочки, что еще не отвечал на их письма.
Каждый день с нетерпением жду газеты, чтобы увидеть назначение папаши[59]. Что за восторг – эта новость! Наконец-то мы все соединимся! Поздравляю папашу, мамашу и тебя, Нюта, с этими так близкими к осуществлению надеждами! Славно заживем! Как здоровье мамаши, Оли, Вари и Насти[60]? Опиши, Нюта, переезд на Поплавы и саму дачу и устройство в ней. Ведь всего до переезда осталось одна неделя? Сейчас увижу у бабушки всех наших, кроме Сахаровых, которые уже в Риге – сегодня ведь день именин Аси, Жоржа и, кажется, его супруги. Поздравляю мамашу! Жоржа набрал уроков рублей на семьдесят пять, и таким образом вместе они имеют около ста двадцати рублей. Поживают хорошо. Но тороплюсь кончить. Прощай, дорогая моя Нюточка! Обнимаю и целую тебя! Поговорил бы о планах на будущее, да тороплюсь. Обнимаю крепко папашу, мамашу. Целую дорогих детишек. До свиданья.
Искренне любящий брат и друг Миша
Занимаюсь насколько могу – как бы готовился к экзамену. Зовет меня к себе Виллье (помните, мамаша?), который видел мой рисунок и понес его Микешину[61]. Кроме того, еще несколько комплиментов от противоположной (мое предыдущее письмо) школы[62].
1883 год. 13 января
Целую неделю пролежало письмо. Все собирался нести в почтамт, да занятия распределены так, что днем положительно часу нет свободного. А теперь обстоятельства изменились так, что, к стыду моему, не придется послать его со вложением. Полевой не шлет работы, а вносить в Академию надо; да краски, да холст, да карандаши: восемнадцати рублей как не бывало. Еще, однако, стыднее то, что никто не знает о твоей самоотверженной помощи мне. Нюточка, еще раз повторяю, не вводи меня в искушение, не дай мне еще раз взять эту тяжесть на душу. Пожалуйста.
Работать после праздников я начал очень энергично, все по той же программе. Встаю в 7 [часов], 7 1/2 – 9 1/2 рисую с анатомии, с 9 1/2 – 10 1/2 даю урок Мане, 11–2 – в этюдном классе; 3–4 1/2 – пишу акварелью nature-morte; 5–7 – натурный класс. Три раза в неделю еще [с] 8-10 [часов]. Познакомился у Чистякова
