своими глазами видел, как волокли его тело головой вниз но селеньям нашего края, видел большой ярлык, укрепленный на нем, гласивший: «Изменник и убийца»; я словно видел, как сожгли истерзанный труп и прах развеяли по ветру — все это совершено было по приказу мессира де Шантрена, губернатора Алеса. Молодые горцы, возвращавшиеся из Долины, куда они нанимались убирать виноград, погонщики мулов, возчики, коробейники долго еще передавали нам рассказы о земной жизни убиенного. И конце концов мученик за веру предстал перед нами в ореоле дивной красоты, которым окружило его служение господу, хоть при жизни школьный учитель Франсуа Виван был невзрачен — черномазый, тощий и какой-то скрюченный, словно кривой сучок. Но как смело и прямо говорил он, какие послания направлял самому мессиру де Бавилю, предавая его проклятию, а иной раз и высмеивая. Люди, всегда приносившие нам вести, рассказывали, как гневался наш Виван на пасторов, слишком уж терпеливо сносивших свое изгнание, как он вопиял, что не должно пастухам удаляться от стада своего, особливо когда свирепые волки режут овец.
Вопреки всем гонителям — католическим священникам, драгунам, солдатам городских ополчений и присланным миссионерам-совратителям мы в горах наших всегда все знаем, — вот потому-то мы до сих пор еще и не попали на каторгу или на тот свет. Мы, например, узнали, что однажды в рождественский сочельник Франсуа Виван возложил руки на голову некоего законника, по имени Бруссон{11}, и посвятил его в проповедники, и с тех пор они вместе вели молитвенные собрания; лучники даже развесили до самого Пон-де-Растеля объявления, в коих господин интендант обещал награду в десять тысяч ливров за головы обоих проповедников.
Однако у Бруссона и Вивана не было согласия меж собою, так же как у наших стариков — Спасигосподи и Поплатятся — и по тем же самым основаниям; доказательством служит то, что Виван уложил трех кюре и одного пастора-отступника, а тогда Бруссон, сотоварищ воителя, отошел от него. Итак, слово обрело плоть и кровь; меч и голубь, о коих шли споры на посиделках, стали порождать разногласия в наших горах, как и у двух сих проповедников; один нес людям лишь слово, а другой вместе с ним и ружье; один взывал к милосердию Христову, другой — к возмездию предвечного.
Я помню, что мы молились за того и за другого, и так было во всех наших селениях, где голодные, забывая про свой голод, оставляли хлеб и сало под плоским камнем, предназначая их гонимым пастырям. Те слова, что Виван написал в конце своего завещания, оставляя скромное свое достояние бедным собратьям: «Боже, ты моя защита и упование, тебе вверяюсь!»{12} — слова эти стали девизом всех молодых гугенотов в Долине. Их передавали друг другу и юноши и юницы, так же как и насмешки Пьера де Мулена над чистилищем, над таинством преосуществления, над предстательством святых, исповедью духовнику, над мессой и индульгенциями, кои продаются, как пряники на ярмарке. Мы слушали проповеди католических священников, а сами шептали про себя: «Суеверна, идолопоклонство, обман и сатанинские выдумки!» Старший сын Дельмасов, слесарь по ремеслу своему, шевелил большими своими ушами так смешно, что мы еле удерживались, чтобы не прыснуть со смеху, когда он удивленно покачивал курчавой своей головой, слушая непонятную болтовню капеллана, бормотавшего молитвы по-латыни, что служит лишь тому, чтобы держать народ во тьме невежества, отстранять его от слова божия, а следовательно, и от бога. Пока папист гнусавил свои заклинания, мы, «новообращенные», передавали друг другу и читали тайком какую-нибудь притчу, где говорилось понятным языком о винограде, об источниках, о смоковнице, об овцах, о скалах, об оливковом масле, о пастухах и пахарях, где говорилось о нас, о нашей жизни, о малом нашем крае, где все написано было для нас, и так просто написано.
Разногласия, однако ж, не щадили ни Пьера, ни Жана, вносили раскол, не было единства ни в людях, ни в обстоятельствах; выпадали часы сладостные, как проповеди Бруссона, и минуты суровые; бывали испытания, укреплявшие благоразумных, но других толкавшие к мечу… Итак, распря была повсюду, и старый мой учитель видел, что происходит разлад и в нас самих, ибо внутри нас, говорил он, идет жестокая борьба меж двумя началами, стремящимися захватить власть над нашей душой.
Записи на этом листке нацарапаны кое-как
и без малейшей заботы о хорошем слоге.
Сон Авраама Мазеля: большие и очень тучные черные волы (католические священники, пожирающие нас) ели капусту в нашем огороде. Приказ — выгнать волов.
В План де Фонморте капитан Пуль натолкнулся на отряд Мазеля. Пьер Сегье попал в плен… Как же господь это допустил? Нельзя тут господа винить —
виноват сам Пьер Сегье, зачем он заупрямился и вздумал остаться в опасном месте, невзирая на предупреждение Мазеля и приказ поспешно отойти.
И этот Пьер Сегье так перетрусил, что бежал без боя, забился в кусты, просидел в них больше шести часов, и солдаты капитана Пуля нашли его там.
Не вдохновил нас господь, как вырвать Пьера Сегье из когтей папистов. Пришел его час принять мученический венец ради вящей славы божией.
Заплечных дел мастера, посланные из Нима королевским судом, уже направляются в Севенны и будут орудовать в разных местах края.
Аврааму было предупреждение взяться за оружие решительнее, чем когда-либо, и повести войну против гонителей наших.
Погонщик мулов уверяет, что повстанцы оскопили двух католических священников — настоятелей церкви в Пон-де-Монвере и в Сент-Андре-де-Лансизе. Не могу тому поверить, хотя, по слухам, вышеуказанные паписты следовали по стопам аббата Шайла не только в делах веры. Нет, такая свирепость совсем не в наших обычаях, даже когда мы разъярены{13}. Увидев мое негодование, погонщик мулов Везделаз, надеюсь, не станет распускать и в других местах сии слухи.
Сборщики винограда, возвратившиеся из Долины, сообщили, что на большой ярмарке в Бокере живо расхватали все ружья{14} (еще до того, как Шайла отправили на тот свет); стало быть, в Долине наши люди полны решимости не меньше, чем в горах.
Пришло пастырское послание монсеньера Флешье ко всем настоятелям и кюре его епархии; там говорится: «…требую принять решительные меры против «новообращенных», не желающих посещать церковные службы; однако же, когда приговор будет вынесен властями, нам ради завоевания доверия народа нашего иной раз не лишним окажется выступить предстателями за осужденных перед государем и из милосердия христианского исходатайствовать помилование, для тех, кто сего будет достоин…»
Епископ Мендский пишет своему духовенству:
