Еще вчера его посетило дурное предчувствие. Ему так не хотелось устраивать охоту и загонять ни в чем не повинного лесного зверя, но он не мог отказать в удовольствии гостившему в крепости маркизу Орнадо, дальнему родственнику Великого Магистра Ордена. К тому же охотничий азарт, словно эпидемия чумы, быстро распространился по рядам собратьев-рыцарей. Глаза только принятых в Братство юнцов и седовласых ветеранов одинаково загорелись огнем желания: преследовать и убивать.
«Пожалуй, самое время устроить маленький набег, спалить пару полесских сел, пограбить купцов, а то с этим проклятым перемирием вояки совсем с ума сойдут, еще, не дай бог, друг дружку резать да грабить начнут», – размышлял командир гарнизона, отдавая распоряжения егерям.
В памяти барона неожиданно всплыла забавная метафора, брошенная невзначай кем-то из его старых знакомых, кем именно, когда и по какому поводу – Манфред уже не помнил: «Люди – волчья стая, если поблизости нет врага, начинают грызться между собой». Слова провидца, слова пророка, а может быть, просто утомленного общением со своими ближними мудреца. Как бы там ни было, высокопарное сравнение имело право на жизнь, как любая иная истина сумасбродного мира людей. Конечно, это правило опровергали заумные слова священнослужителей, произносящих напыщенные речи под величественными сводами церквей, и клятвенные заверения правителей, признающихся в дружбе и вечной любви соседям, но это обман, или, как принято называть в благородных светских и духовных кругах, «дипломатия».
Реальные дела людей почему-то всегда расходились с напыщенными, красивыми словами: церковники призывали голодающих людей к смирению и покорству, веками вытравляя из крестьян дух бунтарей, а сами обжирались за их спинами. Лучшим же примером двуличности правящих дворов были постоянные междоусобные войны стремящихся к чуть ли не мировому господству герканских курфюрстов, причем чем меньше двор, тем больше амбиций. Если бы не войны с соседними государствами – Филанией, Шеварией и Виверией – и не бесконечные набеги на северо-восток, то своенравная герканская знать уже давно перебила бы друг друга. Сил Ордена не хватило бы, чтобы воспрепятствовать междоусобной резне, а власть герканского короля фактически не распространялась за высокие крепостные стены Маль-Форна.
Люди врали, врали постоянно, справляя естественную потребность своей загадочной души и подсознательно подчиняясь неумолимому закону природы: «Выживает сильнейший». А что остается делать, если ты слаб? Врать, усыплять бдительность, убаюкивать жажду наживы и власти более сильного врага – иными словами, стараться выжить любыми средствами.
Пасмурное вечернее настроение не прошло с наступлением утра, скорее усугубилось из-за радостных предвкушений других обитателей замка. Скрепя сердце Манфред надел темно-зеленый охотничий костюм и натянул высокие сапоги. Толпе весело галдящих дворян не удалось заразить его азартом и хорошим расположением духа. Барону было не до развлечений и шумных безумств, душа взывала к одиночеству, ей хотелось не забав и не заунывных церковных песнопений, а реальных опасностей и будоражащих кровь боевых действий.
К счастью, охота – всего лишь светское развлечение, а не турнир или духовный церемониал Ордена, на котором присутствие командира было обязательным, однако соблюсти негласные нормы приличия и появиться при выгоне собак и помпезном выезде кавалькады из ворот замка все же пришлось. Изнывая от скуки и терпя несносную болтовню любителей острых ощущений, немногие из которых решились бы поохотиться по-настоящему – один на один со зверем, без десятка голодных собак и ревностных слуг, – барон из последних сил ожидал спасительного момента, когда старший егерь наконец-то задует в свой проклятый рог, а прислуга спустит свору.
«Терпящий и страждущий да обретет успокоение!» – едва слышно прошептали губы барона прилипшие к ним слова последней проповеди аббата Бертона – духовника замка, когда раздался призывный рев охотничьего рожка и три десятка седоков пришпорили коней, пытаясь обогнать несущихся к лесу борзых.
Посчитав свою миссию завершенной, барон хотел было развернуть коня и поехать в замок, где среди опустевших залов и галерей витали тишина и успокоение, однако внезапный порыв ветра донес до рыцаря приглушенные звуки симфонии леса: пение птиц, легкое поскрипывание высоких стволов корабельных сосен, успокаивающий шелест травы.
«Где еще искать покой, как не в лесу, в этой вековой опочивальне из душистых трав», – вздохнул Манфред, которому в последние годы слишком много времени приходилось проводить среди холодных, сырых стен замков и крепостей.
В лесу он не был давно, хотя именно с пением птиц, безмятежным шорохом листвы и зеленью деревьев у него были связаны самые яркие воспоминания в жизни: минуты сладкого отдыха в лесных поселениях, утомительные многодневные переходы по заросшим высокой травой тропам, ночные привалы у костра, война, потери и первая, давно ушедшая любовь.
В голове стерлись многие события и связующие их нити логической последовательности: с кем, куда и когда он ходил, от кого спасался и кого преследовал; остались только образы, красочные картинки прошлого с гаммой сопутствующих эмоций, ничего лишнего. Так вот устроена память – комната, в которой всегда не хватает места, чулан жизни, где хранится лишь самое главное.
Лес не был его другом или храмом общения с самим собой, скорее являлся местом для горьких воспоминаний, обителью печали. Уж слишком много близких он потерял на лоне природы, среди ельников да густых дубрав.
Всадники ехали молча, слуга не мешал своему господину тонуть в бездонном мире размышлений. Франц инстинктивно понимал, когда можно без умолку болтать, а когда лучше не лезть к человеку, тем более если он высокопоставленный вельможа и вдобавок твой господин. Поскольку слуга безмолвствовал и почтительно ехал в десяти шагах позади, Манфред наконец-то смог в полной мере насладиться упоительными минутами одиночества. К счастью, кабана погнали совершенно в другую сторону, и отсюда не было даже слышно противного трезвона свистков и воя рожков.
За полчаса конной прогулки рыцарь со слугой уже довольно далеко углубились в лес и могли бы заплутать, если бы не легкий бриз, освежающе дующий с моря. Решив, что пора возвращаться, к сожалению – в замке ждали дела! – барон развернул коня, как привык говорить, «мордой по ветру», и уже через пару минут они оказались на краю скалистого, заросшего лесом берега.
С обрыва открывался впечатляющий вид на широкую гладь морского простора. Казалось, что путникам только удалось выбраться из одного океана и тут же погрузиться взором в другой, с играющими бликами солнца на нежно-синих, почти голубых волнах. Шепот деревьев и таинственный шелест травы сменились гомоном чаек и плеском лениво накатывающегося на скалы прибоя. Смена обстановки была слишком быстрой, Манфред застыл в изумлении, наблюдая величественную панораму слияния воедино трех стихий: суши, моря и чистого голубого неба.
От увлекательного процесса созерцания Манфреда отвлекли неожиданные и совершенно неделикатные толчки. Франц тряс его за плечо и что-то орал, дыша прямо в лицо запахом чесночного супа. Недолго думая, Манфред отвесил зарвавшемуся слуге звонкую оплеуху, от которой шарахнулась в сторону испуганная лошадь, а бедолага кубарем скатился на землю.
