Вы слышите, грохочет барабан,Солдат, прощайся с ней, прощайся с ней…
– Подожди, Сергей, я сейчас позвоню одной соседке. Она по ночам никогда не спит….Алло, Мирка! Это Алена… Тут самолеты все время… Что, что?.. А это не просто шум с летадло?[2] А… так… na shledanou.
Она сказала, чтобы включили радио…
По радио мужской и женский голоса, сменяя друг друга, говорили возбужденно: «Полностью блокирован аэропорт. Продолжают приземляться транспортные самолеты, и из них выползают танки. Генерал Свобода приказывает войскам не оказывать сопротивления. Призыв к населению – встречайте войска цветами».
Гул в небе стал стихать. Начался рассвет. И мы услышали – сперва отдаленный, а потом близко – на соседней улице – лязг танковых гусениц.
По радио кричали: «Запомните наши голоса! Нас сейчас подменят. С вами будут говорить другие люди. Вас будут обманывать. Мы постараемся обратиться к вам на другой частоте. На частоте свободного радио. Запомните наши голоса. (Были слышны стуки и крики.) Внимание, опасайтесь больших черных машин. В городе идут аресты. Опасайтесь больших черных машин. Запомните наши голоса!»
Передача оборвалась. Захлебнулась.
Совсем рассвело, и мы с Гришей пошли по совершенно изменившему лицо городу. Подходы к мостам перекрыты танками. Но пешеходов пропускали. Возле каждого танка толпа людей. Танков много, значит и толп много. Иногда тягостное молчание танкистов и окружающих. А иногда разговоры и крики, и даже воду и бутерброды несут танкистам.
Вот обрывки разговоров:
– Брежнев сошел с ума, понимаешь? С ума сошел! Тебя что, сюда не пускали? Почему ты на танке приехал? (На ломаном русском.)
Танкист (лицо измученное, злое):
– Вас защищать!
– От кого? Мы тебя звали?
– От кого, от кого… От фашистов! Они завтра должны были вас захватить.
– На, поешь! Дай там другим своим. Вы откуда, с самолета или с военной базы?
– Не имеем права говорить.
– Но как вы здесь оказались? Вы знаете, где вы находитесь?
– В Германии…
Я (танкисту): – Послушайте, я свой, из Москвы. Объясните, какой у вас приказ: людей пропускаете, а машины? Они спрашивают – машины будете пропускать?
– Ничего не знаю, отойдите от машины.
– Но люди же должны хотя бы понять, что им можно, а чего нельзя. Чего вы требуете?
– А это какой город?
– Товарищ, они спрашивают, как им быть, к кому обращаться?
– Тут медицинский транспорт, им надо проехать.
– Ой, это не вы снимались в кино «Республика ШКИД»? Не можете расписаться на память? Такая встреча!
В эту ночь мы не спали ни минуты. Не спали и днем. Не спали и в следующую ночь. Разговаривали и пили водку, закусывая яблоками. Другой еды как-то не попалось. Ресторан гостиницы закрылся по случаю всеобщей забастовки и в связи с отсутствием посетителей. Август – месяц туристов. До событий гостиница была полна, а теперь… уехали многочисленные немцы, уехали австрийцы, исчезли американцы, французы, скандинавы… Во всем огромном отеле, кажется, остались только мы с Гришей. На нас смотрели с недоумением и плохо скрытой неприязнью.
Мы дошли до вокзала, чтобы узнать, пойдет ли поезд на Москву 22-го вечером. На этот поезд у нас были билеты. Однако вокзал был полностью блокирован, и ползли слухи, что никакие поезда не ходят и не пойдут по причине все той же всеобщей забастовки.
Мы позвонили в посольство, нам ответили, что не до нас. Мы спросили, а как быть? Нас послали на три буквы. Транспорт не ходил, и перемещаться в другую часть города можно было только пешком. Периодически слышались выстрелы, по радио все время призывали сдавать кровь для переливания раненым. Во всех храмах звонили колокола.
Бесконечные разговоры, колоссальное напряжение и вынужденное полное бездействие угнетали. «За свободу надо платить!» – не раз вспоминалось и обретало разные смыслы. Это требовало немедленного героического поступка – выйти и громко крикнуть, что……? Или добраться до Москвы и там публично заявить, что… Поклясться друг другу, что отныне мы…
А потом… потом уже иначе звучало это: «За свободу надо платить!» – чехи только понюхали свободу, мы только вблизи посмотрели, как они ее нюхают, и вот пришла железная сила…
Что теперь начнется в Москве!.. Какая фальшь, какое вранье…
Или какое унылое безразличие на годы и до конца дней…
Возбуждение сменялось унынием. И стыд. Все время было стыдно – говорить по-русски, предъявлять советские паспорта, объяснять, что мы возмущены, испытывать страх перед будущим…
Мы пытались по телефону разыскать Елену Сергеевну, но это не удавалось. Путались названия отелей, путались номера телефонов. Номер Швейцера не отвечал. Богумил Барта и Алена оставались неизменны в своей дружественности, но были совершенно подавлены. Дубчек был вывезен в Москву и после странно кратких и, очевидно, неравноправных переговоров возвращен в Прагу в непонятном статусе. Скоропалительно было создано новое руководство страны, но ходили слухи, что действует другой Центральный комитет, и в его составе называли моего доброго знакомого – того самого Франтишека Павличека.
