Пошатнувшуюся дисциплину восстановили огнем и железом, вернувшись даже к неприменяемой вот уже долгие годы децимации отрядов, которые не выполнили приказов или оставили свои позиции во время боя, но также подняли и плату, введя принцип повышения отличившихся солдат вне зависимости от происхождения, — и принципа этого строго придерживаясь. Впервые за многие поколения высшие офицерские должности сделались доступными для людей, происходящих не из дворян. Несколько месяцев тренировок, тренировок и снова тренировок создали армию, которая чувствовала, что сумеет противостоять кочевникам на равных.
Верховный иерарх Храма Великой Матери внезапно умер, а слух о том, что это случилось, поскольку он слишком уж настаивал на исходе из города, привел к тому, что его преемник буквально сделался устами императора, повторяя всякое слово, раздавшееся во дворце. Слышимые среди чародеев голоса неудовольствия тем, что многих из них призвали в армию, утихли в тот момент, когда несколько мастеров магических братств были арестованы и казнены по обвинению в измене. То же самое случилось с мастерами купеческих и ремесленных цехов, которые открыто рвали глотку против новых налогов, созданных для военных потребностей.
Также прошерстили и разведки. Внутреннюю и внешнюю — именно война вынесла на верхушку иерархии и в Норе, и на Псарне тех, кто нынче оставался первой пятеркой Крыс и Гончих. Сам Гентрелл тоже получил тогда повышение, главным образом за то, что ему удалось сохранить сеть агентов в северо-восточных провинциях. Сперва его повысили до личного секретаря Пондерса-онд-Вельруса, Пятой Крысы, чтобы под конец войны он сам занял место начальника и начал восхождение в иерархии Норы.
И почти все время, в те скверные дни страха и неуверенности, Креган-бер-Арленс смотрел именно такими глазами.
Спокойно, без эмоций, бесстрастно. Даже когда он ездил по городу в доспехах, с мечом в руках, словно герой китчевой поэмы, и произносил речи, призывая жителей к бою. И когда вставал перед Советом Первых, что, несмотря на страх перед чистками, все еще оставался мощной и влиятельной силой. И когда принимал делегацию племен кочевников, обитавших в Малых степях, или посланников стран Дальнего Юга или королевств запада. И все это видели — то спокойствие, за которым таилась смерть. И никто не осмеливался хоть как-то ему сопротивляться.
Ну, может, за исключением Ласкольника и горсточки тех «недисциплинированных смутьянов», которым Креган-бер-Арленс доверял. Эти ругались в открытую, обсуждая тактику и стратегию близящейся битвы, и споры эти вошли в дворцовые легенды.
И лишь когда император проведывал военные лагеря, делил с солдатами пищу из их котлов, разговаривал с рекрутами и покрытыми шрамами ветеранами, взгляд его утрачивал спокойствие. Становился мягче. А порой, когда он наведывался в полевые госпитали, переполненные ранеными, которых удалось эвакуировать с полей битв, глаза его затягивались слезами. Гентрелл до сих пор не знал, сколько в этом было расчетливости, а сколько настоящего чувства, но император в лагерях смеялся, шутил, обеспечивал солдатам рационы получше, принимал жалобы на офицеров. Пил, ел и спал на голой земле. Ему удалось — первому владыке Меекхана почти за двести лет — обрести любовь простых солдат. И когда он говорил: «Маршировать!» — они без слова жалобы маршировали по тридцать и сорок миль каждый день; а когда говорил: «Стоять!» — стояли, и пока оставались живы, ни одна сила не могла сдвинуть их с места. А когда он приказывал: «Захватите для меня это место!» — они шли и захватывали.
Трудно свалить владыку, которого армия любит и уважает, словно отца, а еще сложнее раскусить человека, который плачет при виде молодого солдата, умирающего от раны в животе, — и одновременно отдает приказы, наполняющие глубочайшие подземелья столицы сотнями узников. А выкопанные в лесах вокруг столицы рвы — десятками тел.
Теперь же этот человек мерил Гентрелла-кан-Овара спокойным взглядом.
Просчитывающим и холодным.
— Хорошо, — подвел он черту под докладом из земель верданно. — Я пригласил тебя сюда раньше, чем остальных, чтобы задать несколько вопросов, на которые при них ты мог бы не захотеть отвечать искренне. Особенно при Суке, до сих пор считающей, что Ханевельд погиб из-за тебя. Цени это.
Улыбка императора могла бы резать стекло.
— Я ценю, ваше величество.
— Чудесно. — Владыка двинулся вдоль карты и снова остановился рядом с северным краем Великих степей. — Литеранская возвышенность и Фургонщики верданно. Ты отослал в Олекады Эккенхарда Плаверса. Того самого, который сопровождал тебя при резне в замке Лотис, я верно помню? И мы именно от него имеем информацию об Анд’эверсе Калевенхе, правда?
Крысе хотелось пожать плечами. Креган-бер-Арленс знал подробности, доступные очень немногим в Норе. В определенном смысле он облегчал поиск тех, кто слишком много говорит, если, конечно, это не что-то вроде теста, проверки лояльности. Император с тем же успехом мог сказать ему: «тронь людей, которые работают на меня, и я узнаю, что тебе нельзя верить».
Этих людей следует отыскать и оставить в покое. Пока что.
— Да, ваше величество. Именно его.
— Ты полагал, что Гончие не найдут его там? Или ты хотел иметь доверенного человека, который следил бы за руками Фургонщиков и Ласкольника?
— И то и другое, господин. В Олекадах у Гончих не было людей…
— Правда? — Брови императора поползли вверх.
— Ни одного из тех, о ком бы мы знали. Литеранская возвышенность была почти опустошена. Се-кохландийцы всегда проводили там лето, выпасая табуны. Зачем держать сотни шпионов в месте…
— Хватит. Твой человек все еще наблюдает за верданно?
— Да. Через Олекады мы продолжаем поставлять им помощь. Золото, оружие, еду. Ну и проводить переговоры по поводу возвращения их скота.
— Переговоры? Я полагал, что это решенный вопрос. Они должны получить свое. Я не хочу новых врагов на востоке.
— Это не мы устраиваем проблемы. Сложно перевести полмиллиона голов скота через горы, а Совиненн Дирних требует четвертую часть стад в обмен на право прохода по своим землям. Сделался жаден.
Совиненн Дирних — один из взбунтовавшихся Сынов Войны, после поражения Йавенира над Ласой он вырвал из се-кохландийского царства кусок земли, лежащий на сто пятьдесят миль к востоку от Амерты. А теперь, похоже, начинал чувствовать себя там полноправным господином.
Император улыбнулся. Когда бы Совиненн увидел эту улыбку, то пропустил бы скот Фургонщиков, лично присматривая и охраняя каждую его голову.
— Я не стану вмешивать в это дело дипломатический корпус. Не возвышу его, отправляя к нему послов. Его жалкое княжество существует только благодаря нашей помощи. Напомните этому дикарю, в чью границу он упирается спиной, кто слишком дешево продает ему оружие, пищу и зерно и где он захочет найти убежище, если вдруг оступится. И о том, что наши чаарданы начинают скучать. — Трость стукнула несколько раз в восточный берег Амерты. — Кстати. Пусть несколько местных владык организуют их и приставят к сопровождению скота Фургонщиков. Это неправильно: столько забияк под боком, простаивающих без дела. Дирниху предложите сперва пятнадцатую часть стад за согласие на проход по его земле и позвольте, чтобы выторговал одну голову из двенадцати. Верданно скажете, что придется отдать каждую восьмую корову, — и пусть выторгуют себе то же самое.
