РЮ МУРАКАМИ. ОТЕЛЬ «РАФФЛЗ»
НЬЮ-ЙОРК. ТОСИМИТИ КАРИЯ
Первый раз я встретил эту актрису в Нью-Йорке в 1986 году. В конце марта, как мне кажется…
Я был тогда в отпуске и приехал на пару месяцев на восточное побережье по приглашению Клауса Катцерманна, работавшего в ЮПИ.
Мы с Клаусом познакомились лет двадцать тому назад, еще будучи военными фотокорреспондентами. Он был спецкором ЮПИ, а я всего лишь безвестным фотографом, пытавшимся продавать свои негативы. Однако это не мешало нам то и дело встречаться в сайгонских барах, а потом разъезжать в одной машине по авеню Тудук и по автомобильному мосту, где проходила линия обороны в январе 1968-го и во время второго наступления, в мае.
Говорят, дружба между мужчинами, которые вместе рискуют жизнью, куда крепче обычной дружбы — возможно, из-за того, что оба пережили одни и те же невзгоды, однако, на мой взгляд, здесь не все так просто.
Ну, например, стоит мне встретить в каком-нибудь баре на Гиндза фотографа или журналиста, которые побывали во Вьетнаме, как тут же от радости и воспоминаний мне сносит крышу. Но скоро темы для разговора иссякают. Нет, не то чтобы нам нечего сказать друг другу, но вся эта обстановка — Токио, Гиндза — лишает наши военные истории какого-либо правдоподобия, и мне становится невыносимо скучно.
Я всегда чувствовал себя немного закомплексованным и полагал, что именно в этом и кроется причина моей тоски. Но как-то раз (помню, это было начало восьмидесятых, ибо тогда я занимался тем, что фотографировал всяких знаменитостей) я повстречал некоего С, всемирно известного военного корреспондента, и тот сказал мне, что и с ним происходит то же самое. И я понял, что это случается с каждым из нас.
— …Ты понимаешь, когда я разговариваю с тобой… с тобой или с Т., ну, ты знаешь, из «Никкеи», или с Ю., что с телевидения… нам надо рассказать друг другу кучу всего… нет, не кучу… ну, по сравнению с моей теперешней жизнью, у меня такое впечатление, будто бы у нас целые горы воспоминаний, о которых необходимо поведать друг другу… а потом, когда я встречаюсь со своими старыми товарищами… ну, там, выпить, конечно, и поболтать… и сначала все идет как надо, а потом я вдруг чувствую, что внезапно трезвею, и такая тяжесть наваливается, тяжесть… Вот на что это похоже.
Я испытываю неприятное ощущение тяжести, стоит только кому-нибудь начать: «А вот помнишь всеобщее наступление?» или: «А помнишь ту девчонку, владеющую приемами там куан?», «Знаешь, это пайковое питание…» Не погрешу против истины, если добавлю, что в памяти моей сразу же всплывают все эти Хюэ, Дананг, Кантхо, Тханьхоа, Бьенхоа, Митхо; я запомнил эти города вплоть до мельчайших подробностей, и все же иногда мне случается усомниться: а действительно ли я бывал в тех местах? И если я и соберусь снова в Камбоджу или куда-нибудь еще, то лишь для того, чтобы развеять эти странные сомнения и убедиться — ах да, конечно же, я был здесь!
Во Вьетнаме я знал Кэйити Савада, лауреата Пулитцеровской премии, Тайдзо Итинодзэ, недолгая жизнь которого уже стала сюжетом для фильма, пробивного Кэйдзабуро Симамото и еще тьму других фотографов и журналистов.
Я отработал там почти три с половиной года, но иногда мне удавалось свалить в Сингапур или в Гонконг, а во время первых парижских переговоров я вернулся в Японию, убежденный в скором окончании войны. И тем не менее я был одним из последних, кто покинул Вьетнам, в отличие от моих коллег, что бросились в Камбоджу, когда там началась заварушка.
Я, конечно, не имею в виду тех, о ком только что упомянул; многие журналисты и фотографы, приехав во Вьетнам искать неизвестно чего, с виду были спокойные, однако прямо-таки кипели внутри. Мне всегда казалось, что я единственный, кто не похож на них. Нет, разумеется, я ходил на передовую, чтобы затем продать мои снимки, но, как мне представляется, это чувство непохожести в большей степени было обусловлено моим буржуазным происхождением: мои родители были богатыми экспортерами из Йокосуки.
Мне немного стыдно признаваться в этом — ведь я ушел из дома именно из-за несогласия с образом жизни моих родителей, — но они неоднократно переводили на мое имя деньги из гонконгских банков.
Мне говорили: мол, незачем так терзаться, ты такой же военный корреспондент, как и мы… но все же только во Вьетнаме мне суждено было познать свой предел.
«Предел»… я не люблю этого слова, однако познание его является необходимым условием для того, чтобы стать взрослым; это обязательная составляющая процесса роста. До Вьетнама у меня не было такой возможности. Когда я родился, моим родителям было уже за сорок, а коль скоро я оказался единственным сыном, то рос в атмосфере любви и на меня возлагались большие надежды.
На поле битвы невозможно скрыться от чего бы то ни было. Именно там я впервые встретился лицом к лицу со своими страхами.
Вернувшись домой, я сразу же открыл небольшую фирму. Один мой старый друг, окончивший Массачусетсский технологический институт, искал себе партнера, так как не обладал достаточным капиталом. Идея заключалась в применении интересной технологии нанесения магнитных дорожек на кредитные карты, а поскольку в то время кредитки входили в моду, наша маленькая компания из четырех сотрудников приносила в год более миллиарда иен. А ведь термина «венчурный бизнес» в ту эпоху еще не существовало!
Четыре года спустя я основал инвестиционную компанию по внедрению и продаже новых технологий. Большая часть банков еще не интересовалась ни инновациями, ни материалами, конкуренции почти не было, и благодаря опыту, приобретенному в предыдущей фирме, мои доходы неуклонно росли.
Наверное, своим успехом я обязан Вьетнаму. Однажды на американской базе в Бонг-Сон я увидел радар, который, несмотря на свои небольшие размеры, мог прощупывать площадь от Ханоя до Пекина. Я был потрясен такой технической мощью.
— …Этим парням (имелись в виду вьетконговцы) палец в рот не клади. Так что нам остается только положиться на науку, — заметил генерал, сидевший перед инфракрасным индикатором.
Как бы то ни было, боевой дух вьетконговцев в конце концов оказался сильнее «науки» американцев, но именно на фронте я всерьез заинтересовался новыми материалами и технологиями.
Когда моя фирма достаточно раскрутилась, я женился на самой обычной девушке с большими глазами, которая была на три года моложе, училась в Лондоне и играла на виолончели.
— Эй, у тебя есть шанс, — говорили мне солдаты, отправлявшиеся в отпуск в Японию. — Японки самые красивые и милые девушки в мире. Ты должен быть счастлив, что родился в таком цветнике.
Их представления о японках ограничивались официантками и массажистками из турецких бань. Иногда моя жена играла на виолончели, раздевшись донага, и я спрашивал себя, что бы сказали те солдаты из вьетнамских болот, если бы ее увидели.
Потом у меня родился сын. Как-то, фотографируя его, я вдруг почувствовал, что в моей душе произошел какой-то странный сдвиг. Первый раз я ощутил это в тот день, когда ребенку исполнился год. Мы делали барбекю в саду нашего дома в Аояма; была приглашена куча народу, включая родителей жены. Она уже собиралась уложить малыша в кроватку, которую мы купили в антикварном магазине Мотомати. Охваченный внезапным порывом, я бросился к выдвижному ящику, достал свою тридцатипятимиллиметровую «Лейку» и направил на сына объектив. И в этот момент я ощутил запах пороха. Не знаю, может быть, этот запах исходил от фотоаппарата или же я ощутил его инстинктивно…
