Милосердие и виселица
В подвале парижского Шатле было темно и влажно. В воздухе висел запах пота, кожи и горелой плоти. В печи пылал огонь, на углях раскалялись палаческие клещи, щипцы и прутья. Красный отблеск дрожал на стенах, выхватывал из тьмы стул ведьмы, дыбы, покрытые каплями воска и рыжими пятнами крови. Отражался от лица, венчающего статую «нюрнбергской девы», выделяя темные пятна дыр на месте глаз у жуткого бронзового саркофага. Под потолком сквозняк покачивал цепи страппадо.
– Маргарита Гарнье, – голос Робера де Тюйера, заместителя прево, звучал глухо, – верно ли, что ты жестоким способом, с помощью дьявола и колдовства убила купца Анри Вермили, жака Эдуара де Ними, священника Жюстена Боссюэ и других добрых парижских граждан?
– Милосердия, господин…
Маргарита лежала на палаческом столе. Свет факела ложился на ее худое тело, выгнутое дугой, на ее небольшую, напряженную грудь и кустик волос там, где сходились ноги.
– Это не я! Это не я, благородный господин… Не…
– Тяни! – обронил Робер де Тюйер мастеру Петру Крутивороту, который с раззявленным ртом таращился на допрашиваемую. С его нижней губы свисали нити слюны. Палач кивнул помощнику. Защелкали шестерни, когда они вдвоем нажали на рукоять. Веревки растянули Маргариту на столе, прижимая ее тело к острым ежам под спиной. Деревянные иглы окрасились кровью. Маргарита завыла.
Де Тюйер кивнул Петру Крутивороту. Палачи замерли.
– Маргарита Гарнье, признаешься ли ты в убийствах, совершенных в Париже начиная с кануна дня святого Иоанна прошлого года и до Зеленых Святок?
– Не-е-ет! Это не я-а-а! Не я! – крикнула девушка. – Помогите… Пощады…
– Писарь, пишите. Не признает вину, несмотря на использование стола.
Перо заскрипело по бумаге.
– Мастер Петр, время для испытания водой.
Темные глаза Маргариты расширились, когда Петр Крутиворот подошел к ней с ржавой лейкой. Помощник приволок ведро с водой, а палач приложил инструмент ко рту жертвы. Это сломало обвиняемую. Маргарита дернула головой, а когда Петр ухватил ее за подбородок, прошептала:
– Признаюсь… во всем… Во всем. Слышите-е-е-е-е!
– Писарь, пишите. Обвиняемая признает вину!
Перо заскрипело в книге…
– Маловато она выдержала, куманек, – прошептал Крутиворот одному из прислужников. – Говорил же, как дойдем до испытания водой – запоет соловьем.
– Маргарита Гарнье, признаешься ли ты, что с помощью колдовства и дьявольской отравы устроила смерть семи парижских мещан, шлюхи и нищего? – спросил низкий, толстый человек в испятнанной куртке.
– Признаюсь…
– Продала ли ты душу дьяволу, чтобы тот помог тебе приносить больше страданий твоим жертвам? Призывала ли ты черта, чтобы подписать с ним договор?
– Признаюсь…
– Общалась ли ты с дьяволом и злоумышляла ли с ним погибель богобоязненных христиан? Подписала ли ты договор с дьяволом своей месячной кровью?
Петр Крутиворот взглянул на вопрошающего. Сплел руки и сжал кулаки, словно хватал черта за глотку. Заместитель префекта знал этот жест – именно таким образом парижский палач душил ведьм, которые перед сожжением отрекались от дьявола.
– У меня больше нет к тебе вопросов, – остановил Тюйер вопрошания чиновника. – Палач, ослабь веревку.
Петр Крутиворот поднял стопоры, медленно ослабляя веревки, – в противном случае боль возвращаемых на место суставов оказалась бы страшнее, чем причиненные ранее мучения. Маргарита заплакала, слезы потекли по ее щекам. Робер де Тюйер сжал кулаки.
– Милосердие приказывает мне предупредить тебя, что после признания тебя ждет только виселица.
Отвернулся и двинулся к двери. Чувствовал на себе взгляд Петра Крутиворота. Он не совсем понимал, отчего палач глядит ему вслед столь внимательно. Подошел к седобородому старику в плаще с капюшоном.
– Мои поздравления, благородный Робер, – сказал седобородый. – Теперь уже не только закон, но и Бог на вашей стороне.
– Не делайте из меня дурака, мастер Гийом.
Они вышли из душной комнаты в коридор. Крысы пискнули, убегая из-под их ног. Де Тюйер вынул из держателя факел и повел старика сквозь мрак тюрьмы.
– Как и вы, я прекрасно знаю, что она невиновна, – сказал заместитель прево.
– Тогда к чему эта трагикомедия?
– Выпустите меня! Выпустите! Я… Нет! Я… Выпустите! – выл узник в камере, мимо которой они шли. Обеими руками он вцепился в решетку, словно хотел выломать ее из стены.
– Эти девять убийств потрясли город. Толпа кипит, нам грозят волнения и самосуды. Дело дошло до короля. Я не мог больше ждать…
– Бросаете Маргариту Гарнье на потеху толпе? А что, если вы ее повесите, а Дьявол с Мобер[2] ударит снова?
Гийом поймал неподвижный, безразличный взгляд двоих детей, сидящих на гнилой соломе в одной из камер. Заместитель прево молчал.
– Если уж его милость прево, отряды ночных и дневных стражников, прокуроров и доносчиков, шлюх, корчмарей и шпиков, оплачиваемых Шатле, не в силах схватить убийцу, то чем поможет вам капеллан из коллегии святого Бенедикта? Я слишком стар, чтобы гоняться за этим… дьяволом по закоулкам, и я лучше промолчу о том, чем бы закончилась для меня вооруженная схватка. У меня стреляет в костях, а первая же девка с Глатиньи[3] опрокинет меня и щелчком по носу.
