Глава первая
Хуже нашествия саранчи, может быть только засуха.
Ослепительно-жгучее июльское солнце безжалостно подмяло под себя степь, обдавая нестерпимым жаром ее обнаженные просторы. Обезвоженная земля в поисках влаги раскрылась извилистыми трещинами, местами достигавшими двухсаженной глубины. Даже обмелевшие реки отделились от собственных увядающих берегов широкими полосами окаменевшего ила, скаредно приберегая для себя слишком быстро испаряющуюся воду. Высокие, в рост человека, травы на корню превращались в пересушенное сено, которым пренебрегали даже лошади. Достаточно было одной молнии или слишком далеко откатившегося от кострища уголька, чтобы вспыхнул огонь и выпустил на свободу степной пожар, — алчный и беспощадный, уничтожающий на своем пути все живое и поглощающий мили быстрее самой резвой скаковой лошади.
В бесконечной веренице лет, вот уже в который раз, Дикое поле засыпало и умирало, чтобы непременно воспрянуть после первого же прикасания к его задубевшей коже целительного арапника, свитого из дождевых струй. Но сейчас — в расплавленных зноем небесах — не было ни единого облачка. Даже легкой полупрозрачной дымки. И от этой невыносимой жары вся Степь словно вымерла, прячась по норам и гнездам, в ожидании вечерней прохлады. Затаилось все живое… Кроме человека.
В конце июля, года одна тысяча шестисот какого-то от рождества Христова, далеко уже после полудня, в направлении ближайшей переправы к правому берегу Днепра медленно приближался большой отряд конницы.
Странное это было воинство. Одетые в вывернутые наизнанку короткие и изрядно потертые кожухи, вооруженные большей частью самодельными луками и привязанными витой кожаной бечевой к цепам конскими челюстями, они так ловко сидели на своих низкорослых лошаденках, что казались с ними единым целым. А маленькие раскосые глазенки мужчин с одинаковой алчностью поблескивали из-под низко нахлобученных малахаев.
Крымчаки! Людоловы…
Во главе чамбула[1], на породистом высоком и тонконогом аргамаке[2] ехал юноша, едва перешагнувший рубеж отрочества. И хоть молодой воин напускал на себя вид надменного безразличия, изо всех сил пытаясь выглядеть значительно, его круглое и безусое лицо так и лучилось счастьем и восторгом. Младший сын Великого Хана[3], повелителя Крымской и Буджацкой орды[4] Джанибек-Гирея — Салах-Гирей шел на Русь брать свой первый ясырь.
В отличие от большинства воинов возглавляемого отряда, молодой хан был одет не в овчинный тулупчик, а в богатый, обильно расшитый серебряными нитями халат. А эфес заткнутого за широкий кушак дорогого хивинского ятагана играл хоть и не слишком крупными, но настоящими самоцветами. Время от времени юноша посматривал по сторонам с таким высокомерием, будто все Дикое Поле принадлежало ему одному, и копыта его коня ступали здесь по праву завоевателя или первопроходца.
Вокруг вытянувшегося длинной змеей чамбула на расстоянии полета стрелы, выискивая снулую добычу и возможную казацкую засаду, носились парные разъезды, а впереди — десяток Ибрагима, да только юный Салах-Гирей обращал на них внимания не больше, чем, к примеру, на парящего в небе орла. А то и меньше… Ведь птица была свободной, а все воины отряда принадлежали к роду Баурджи — данников хана, и на время похода — стали рабами его сына.
Настоящих воинов, прошедших хоть одну битву, сумели набрать только на должность десятников. Первый набег младшего сына — событие важное и почетное, но трудное, кровопролитное и не сулящее богатой добычи. Особенно, буквально накануне большого похода. Вот и отправляли стойбища по зову хана в безбунчужный поход всех тех, кого было не слишком жалко. Вступивших в зрелость последних отпрысков из многодетных семей; неугодных и провинившихся слуг; неплатежеспособных должников; доживших до почтенного возраста младших или единственных сыновей, восхотевших, пока дряхлость окончательно не приковала их к стойбищу, хоть раз в жизни попытать воинского счастья. По той же причине не сопровождал чамбул юного хана ни боевой шаман, ни даже первогодок, только что принятый в чародейское обучение.
В этом была суровая правда жизни, выстраданная вековым опытом кочевого и воинственного народа. Сумеет молодой хан, даже с таким воинством, вернуться с добычей, значит, боги милостивы к нему, и его правление принесет роду достаток и благоденствие. А погибнет — так тому и быть — не велика потеря. Ни он сам, ни сопровождающие его люди, не многого стоили.
Замыкал чамбул, извивающийся, словно тянущийся по пыльной дороге размотанный аркан, одинокий всадник. Уверенная осанка, недорогой, но добротный доспех, быстрый взгляд и отмеченное несколькими шрамами лицо, выдавали в нем бывалого воина. Это Кучам — воспитатель молодого хана в ратной науке. Аталык[5], приставленный к Салах-Гирею с самого раннего детства. И, если его выученик не пройдет испытание, аталыка ждет смерть. В бою или от рук палача. Плохой наставник никому не нужен.
Вот он внимательно огляделся, подержал над головой послюнявленный палец, посмотрел на солнце из-под приставленной ко лбу ладони, а потом тронул своего бахмата[6] коленями и погнал вдогонку молодому хану.
— Останови отряд, повелитель! — крикнул еще издали, тем характерным для бывалого воина гортанным голосом, слышимым издалека и не создающим эхо даже в горах.
— Что случилось, Кучам? — придержал коня юноша. — Ты чем-то встревожен?
