ГЛАВА 1: «ЗАГОВОР»Тёплой майской ночью 1626 года, в то время, когда старый добрый город Париж уже спал сладким сном, по его пустынным улицам тряслась карета, запряжённая парой добрых нормандских лошадей. Миновав Королевскую площадь, она выехала на широкую улицу Тюрен, ведущую к старому Тамплю[1], но, на полпути к этой мрачной крепости, построенной ещё рыцарями — тамплиерами, свернула на улицу Сен-Жиль, и, наконец, остановилась у одного их тех неуклюжих жилищ, которыми были застроены старые районы Парижа в семнадцатом веке. Дом этот был небольшой, каменный, с неровными пристройками по бокам, а его массивный второй этаж нависал над первым так, словно собирался раздавить его своей мощью. Такими же уродливыми были все дома на улице Сен-Жиль, но этот отличался от остальных свежевыкрашенными зелёными ставнями на окнах, из-под которых пробивался едва уловимый свет.
Из кареты вышел молодой человек в полумаске и стал оглядываться вокруг, нервно сжимая эфес шпаги. Улица была тиха и пустынна. Не было слышно ни хохота засидевшейся допоздна в каком-нибудь трактире пьяной компании, ни робких шагов молчаливого патруля, призванного охранять покой и сон жителей города, ни цокота копыт коня одинокого влюблённого, направляющегося к своей даме, ни даже тихой брани ночных призраков — грабителей, подстерегающих неосторожного путника.
— Всё спокойно, Ваше Высочество, — заметил мужчина, сидевший рядом с кучером, хотя его богатая одежда и шпага, выглядывавшая из-под полы его плаща, красноречиво свидетельствовали о том, что такое место не подобает знатному дворянину, которым тот, без сомнения, и являлся.
— Да тише Вы, д’Орнано[2], — испуганно прошептал юноша. — Кто мне поручиться, что за этими закрытыми ставнями не притаился шпион Ришелье[3]? Или вон за тем углом… или за этим?
Он трагическим жестом указал на тёмную подворотню, и тут же сдавлено вскрикнул:
— Бог мой… да там действительно кто-то есть!
И, правда, из-за угла дома на мгновенье высунулась чья-то тень, которая, завидев карету, тут же спряталась обратно.
— Что случилось, Ваше Высочество? — спросил обеспокоенный женский голос, обладательница которого всё ещё сидела в карете.
— За нами следили, герцогиня! — испуганно ответил тот, кого назвали принцем. — Дьявольщина, и зачем я Вас послушался? Зачем влез в эту авантюру?
— Да не суетитесь Вы, господин храбрец, — прикрикнула женщина. — Д’Орнано, Ла Порт, взгляните, кто там.
Кучер и сидевший рядом дворянин недовольно переглянулись, но выполнили её приказ.
— Вы с ума сошли, Шевретта[4]! — быстро проговорил принц. — Нужно уезжать отсюда. И чем скорее, тем лучше…
Эту смелую речь прервал раскатистый смех господина д’Орнано. Услышав хохот, принц, уже поставивший ногу на подножку кареты, обернулся и увидел, что его воспитатель обнимается с тем самым неизвестным господином, который имел неосторожность так напугать Его Высочество, а господин де Ла Порт в то же время почтительно приветствует его спутника.
— Это Конде[5], — герцогиня вышла из кареты, и теперь, скорчив недовольную гримаску, ожидала приближающихся весельчаков. — Я его узнаю из тысячи по этому лошадиному ржанию.
— И Суассон[6], — добавил Его Высочество, досадуя на себя за то что, так неосторожно обнаружил свой страх.
Этот принц был ни кто иной, как брат короля Франции Людовика XIII[7], Гастон, герцог Анжуйский[8]. Как все трусы, он страстно желал казаться храбрецом, и, как не странно, ему действительно удавалось убедить в этом окружающих. Только через много лет кто-то из придворных острословов с удивлением отметит удивительную удачливость Его Высочества, которому за всю жизнь посчастливилось участвовать в многочисленных сражениях, и не получить при этом даже лёгкого ранения, плести множество интриг, и благополучно избегать расплаты…
Сейчас герцогу Анжуйскому было восемнадцать лет. Весёлый и остроумный, с неизменной улыбкой на лице и элегантными манерами, он был любимцем и своей матери, Марии Медичи[9], и всего французского двора. Придворные, которые чуть ли не ежедневно становились жертвами угрюмого характера короля, только вздыхали, глядя на его младшего брата, и мечтали, что, быть может, Господь милостью своей, всё же наденет корону на голову Гастона.
