Пролог
Не знаю толком, с чего все это началось.
Хотя папа еще давно, когда однажды мы все ехали в пикапе, объяснял:
— В Бурунди, как в Руанде, есть три народности, говоря по-научному, этнических группы. Самая большая — хуту. Они невысокие и носатые.
— Как Донасьен? — спросил я.
— Нет, Донасьен — заирец, это не то. А вот как, например, Протей, наш повар. Другая группа — тва, или пигмеи. Но они, можно сказать, не считаются, их слишком мало. И третья — тутси, как ваша мама. Их гораздо меньше, чем хуту, они высокие, с тонкими носами, и никогда не знаешь, что у них в голове. Ты, Габриэль, — он ткнул в меня пальцем, — настоящий тутси, никогда не знаешь, что ты думаешь.
На этот раз я и сам не знал, что думаю. Что можно думать о таких вещах? И я спросил:
— Тутси и хуту воюют из-за того, что у них разные территории?
— Нет, они живут в одной стране.
— Тогда из-за того, что у них разные языки?
— Нет, они говорят на одном языке.
— Может, у них разные боги?
— Нет, бог у них один и тот же.
— Ну так из-за чего они воюют?
— Из-за того, что у них разные носы.
На этом разговор окончился. Все-таки странная история. По-моему, папа и сам не очень понимал, в чем дело. Но с того дня я начал обращать внимание на рост и форму носа каждого встречного. Когда нас с сестренкой Аной брали в центр города и водили по магазинам, мы втихомолку гадали, кто хуту, а кто тутси. Шептались между собой:
— Вон тот, в белых штанах, наверняка хуту — он маленький, с толстым носом.
— Ага, а этот, в шляпе, длинный, тощий и с тоненьким носом, — тутси.
— А вон еще хуту — в полосатой рубашке.
— Нет, посмотри: он худой и высокий.
— Да, но какой толстый нос!
Как-то не очень верилось в эти этнические объяснения. К тому же папа подобных разговоров не любил. Нечего детям, говорил он, соваться в политику. Мы бы и рады, да никак не получалось. День ото дня нагнеталась какая-то странная атмосфера. Даже в школе ребята то и дело ссорились и обзывали друг друга хуту или тутси. Когда показывали «Сирано де Бержерака», кто-то сказал: «Глядите, он тутси — нос-то какой!» Изменился сам воздух. И это чуял каждый, какой бы нос у него ни был.
Желание вернуться — вечное мое наваждение. Не проходит и дня, чтобы та страна хоть как-то не напомнила о себе. Неясный звук, легкий запах, закатный свет, чей-то жест или просто молчание — любая малость может разбудить память о детстве. «Ты ничего там не найдешь, кроме руин и призраков», — твердит мне Ана. Она и слышать не желает о «проклятой стране». Я слушаю ее. Я верю ей. Она всегда была разумнее меня. И гоню прочь эту мысль. Твердо решаю никогда туда не возвращаться. Я живу тут. Во Франции.
Но по-настоящему мне не прижиться нигде. Прижиться где-то значит телесно слиться с этими местами, с каждым оврагом и пригорком. Тут — ничего подобного. Тут я не житель, а жилец. Тут я располагаюсь, проживаю, квартирую. Мое жилище служит мне ночлегом и выполняет чисто прагматичные задачи. Оно пахнет свежей краской и новым линолеумом. Соседи — совершенно незнакомые люди, мы приветливо избегаем друг друга на лестнице.
Я живу и работаю в парижском предместье. Сен-Кантен-ан-Ивлин. Линия С скоростной пригородной электрички. Городок новый, как жизнь без прошлого. Понадобились годы, чтобы я, как говорится, интегрировался. Нашел постоянную работу, квартиру, обзавелся друзьями, привычками.
Знакомиться я люблю по интернету. На один вечер или несколько недель. Девушки разные, и все, как на подбор, красавицы. Я с наслаждением выслушиваю их рассказы о себе, вдыхаю запах их волос и забываюсь в кольце их рук и ног, в их податливой плоти. Все до единой обязательно задают один и тот же опостылевший вопрос: «Кто ты по происхождению?» Вопрос естественный. Обычный. Почти неизбежный при первой встрече. Моя бронзовая кожа у многих вызывает любопытство — предъяви им свою родословную. Я отвечаю: «Человек», — и это их раздражает. А я ведь никого не хочу задеть. Не строю из себя зануду или умника. Просто зарекся обсуждать, кто я такой, еще когда пешком под стол ходил.
Время идет. У меня отработанная техника. Девушки говорят, а я слушаю. Им это нравится. Я пью. Глотаю крепкое спиртное. Пока не наберусь настолько, что заглушу свою природную честность. И не превращусь в коварного охотника. Смешу их. Соблазняю. И уже в шутку заговариваю сам о своем происхождении. Принимаю таинственный вид. Играем в кошки-мышки. Жестоко говорю, что моя идентичность оплачена трупами. Они не просекают. Им хочется, чтоб было весело. Смотрят глазами лани. Я начинаю их хотеть. Некоторые не против. Такой оригинал. Со мной приятно поразвлечься, но недолго.
Желание вернуться — вечное наваждение. Я, как могу, стараюсь от него отделаться, отбросить подальше. Страшно опять столкнуться с тем, о чем хочешь забыть, страшно разбередить все ужасы, оставшиеся там, на родине. Вот уже двадцать лет я постоянно возвращаюсь, ночью — во сне, днем — в мыслях, в свой район, в тот тупик, где я счастливо жил среди родных и друзей. Неизгладимые отпечатки детства — на что они мне? Когда все хорошо, я думаю, что в них источник моих сил и чувств. А когда надерусь, мне кажется, что это из-за них я такой неприкаянный.
Только и делаю, что блуждаю по жизни. Все мне интересно. И ничто не увлекает. Не захватывает. Я пустышка, ни то ни се. Иной раз ущипну себя. Взгляну со стороны — как выгляжу на людях, на работе, с сослуживцами. Неужели тот парень в зеркале лифта — это я? Или вон тот, что сидит рядом с кофемашиной и натужно смеется? Не узнаю себя. Я приехал из очень далеких краев и никак не привыкну к тому, что я здесь. Коллеги обсуждают погоду и телепрограмму. Я их не слушаю. Я задыхаюсь. Оттягиваю воротник рубашки. Я обмотан одежкой. Обут в начищенные до противного блеска туфли. Что с моими ногами? Они упрятаны. Я так давно не видел их вольно гуляющими босиком. Выглядываю в окно. Там низкое серое небо. Моросит липкий дождь. И нету мангового дерева в крохотном скверике между торговым центром и железной дорогой.
В тот вечер сразу после работы я свернул в первый попавшийся бар, напротив вокзала. Уселся около настольного футбола и заказал стаканчик виски в честь своего дня рождения — мне исполнилось тридцать три года. Набрал мобильный номер Аны — не отвечает. Дозванивался долго и упрямо. Пока не вспомнил, что она сейчас в Лондоне, по делам. А я хотел ей рассказать про утренний телефонный звонок. Это же знак судьбы. Я должен туда съездить. Хотя бы для душевного покоя. Раз и навсегда избавиться от того, что меня гложет и гложет. Закрыть за собой эту дверь насовсем. Я заказал еще виски. Тут мои мысли перебил телевизор, висевший над баром. Новостной канал показывал хронику: бегущих от войны людей. Я видел, как они на чем придется причаливают к европейскому берегу. Как вылезают их полуживые от холода, голода и жажды детишки. В безумной мировой игре они поставили на кон свою жизнь. А вот они на президентской трибуне, их усадили там с комфортом, раздали по стакану виски. Все будут думать, что они спаслись из ада и попали в Эльдорадо. Чушь! Никто и не обмолвится о том, что их страна живет у них внутри. В новостях не говорят о лирике. А это ведь единственное, что выносит человек из всего жизненного пути. Я отвернулся от экрана, там показывают правду, но не всю. Может, когда-нибудь эти дети напишут о главном. Мне стало так тоскливо, будто я очутился на пустой стоянке посреди зимней трассы. Так каждый раз в день рождения — меня накрывает хандра, как тропический ливень, стоит только подумать о папе, маме, о друзьях и о том далеком дне, когда мы устроили праздник в саду, над выпотрошенной крокодильей тушей…
