Однажды утром, когда еще совсем ребенком я по своему обыкновению развлекался, бегая пальцами по клавишам старого фортепьяно, мною было пережито «озарение», которое осветило всю мою жизнь раз и навсегда. Я в восхищении замер, завороженный звуками сонаты, которую наверху играла моя мать. Воспоминание об этой минуте, открывшей мне имя Моцарта, впервые услышанное в ответ на мой вопрос — «кого это ты только что играла?» — не утратило ни живости, ни свежести первого впечатления, ни насущной важности его для меня. С того мгновения и по сей день мое преклонение перед Моцартом остается все таким же чистым, таким же всепоглощающим, как и в то утро.
И хотя я не раз, откликаясь на предложения издателей или вынужденный обстоятельствами, пытался начинать писать о Моцарте, какой-то интуитивный запрет, недвусмысленный и строгий: «К Моцарту нельзя прикасаться, Моцарт — святыня», — не позволял мне этого делать. Однако пришло время, и, по настоянию Амьо-Дюмона, я все же принялся писать — нет, не музыковедческое исследование, ведь я вовсе не музыковед, а просто книгу о любви. Книгу о моей собственной, с каждым днем все более и более восторженной любви к Моцарту.
Это восхищение лишь усилили светлые пейзажи Зальцбурга, в тончайших штрихах которых узнавались истоки одаренности гения.
Эта книга, вновь выходящая в свет почти через тридцать лет после первого издания, так и остается книгой о любви. А любовь моя по-прежнему чиста, целомудренна и бесконечна, и я не вижу на этих страницах ничего, что следовало бы изменить. Таким образом, книга эта является перед вами в своем прежнем виде…
Глава первая
Вольферль
Весенним днем 1737 года в городе Зальцбурге, кроме всего прочего известном как резиденция архиепископа Зальцбургского, объявился некий юный музыкант с легким и скудным багажом. Явно из соображений экономии он поселился в самой захудалой гостинице. Незадолго до этого умер его отец, которому занятие переплетным делом так и не принесло богатства в городе Аугсбурге, давно ставшем родным для нескольких поколений Моцартов. Кроме живописца Антона да скульптора Михаэля, единственных художников из этой династии ремесленников, Моцарты всю жизнь занимались ручными ремеслами. Иоганн Георг, отец юного путешественника, любил работу с переплетной кожей и с золотой фольгой — более благородными и тонкими материалами, нежели тот, с каким имели дело его братья, по большей части каменщики. Такая работа в известной мере приближалась к художественному творчеству, и Иоганн советовал своим детям следовать его примеру. К сожалению, в таком небольшом городке, как Аугсбург, где клиентура вовсе не была многочисленной, все шестеро его сыновей, конечно, стать переплетчиками не могли, да и старейшины цеха переплетчиков косо посмотрели бы на такое вторжение в свои и без того переполненные ряды.
К счастью, крестным отцом нашего юного странника Леопольда, родившегося в 1719 году, был каноник Георг Грабхер, нежно любивший ребенка и прочивший крестнику духовную карьеру, которая позволила бы ему занять доходное место в церковной иерархии. Мальчик был умен, трудолюбив, активен, да к тому же и артистичен, и было бы непростительно дать его таланту зачахнуть в какой-нибудь мастерской, хотя бы и переплетной. И каноник пристроил его певчим в бенедиктинский монастырь Св. Ульриха, в коллегиуме которого ребенка учили музыке, к чему он уже давно проявлял самую живую склонность. Ему также преподавали латинский и греческий языки. Приобщившись к довольно высокой культуре, мальчик проявил честолюбивое стремление к расширению и углублению обретенных познаний. По окончании обучения перед ним открывалось несколько путей: он мог, по собственному выбору, либо вступить в один из монашеских орденов, либо получить место органиста или регента в какой-нибудь замковой, а то и дворцовой церкви. Хотя дисциплина в этих духовных коллегиумах и не была слишком строгой, она все же накладывала некоторые ограничения, и Леопольд Моцарт очень быстро приобрел привычку к известной суровости, вкус к порядку и определенной методике. Практицизм, и ранее присущий его натуре, теперь предстояло сохранить на всю жизнь. Им владело сладостное желание успеха, а поскольку он обожал музыку, то именно через нее надеялся его достигнуть. В жизни же священника или монаха он не видел для себя ни малейшего интереса. Он мечтал об игре на скрипке перед восхищенной аудиторией, об импровизациях на органе во время торжественных религиозных церемоний, о дирижерской палочке, властвующей над оркестром. Но больше всего он грезил о том, как будет сам сочинять музыку и дирижировать этими сочинениями.
Скоро горизонт монастыря Св. Ульриха стал казаться ему слишком узким, слишком ограниченным, и он решил найти более достойное поле для приложения своих способностей и осуществления честолюбивых планов. Ему хотелось уехать из Аугсбурга еще и потому, что в этом городе для всех, кто его знал, он всегда оставался бы не более чем сыном какого-то переплетчика. В любом другом городе, где его больше не преследовало бы это уничижающее обстоятельство, его могли бы оценить по его собственным достоинствам и за его спиной не стояла бы вечным упреком отцовская мастерская. В ту пору не было недостатка в городах, где молодой, трудолюбивый и одаренный музыкант мог бы сделать блестящую карьеру. Раздробленность Германии на крошечные, подобные пылинкам, независимые государства, спесь, подвигавшая все австрийские Города на создание превосходных оркестров и приносящих славу театров, плодили условия в которых музыкант, даже если его социальный статус и не был слишком высоким, всегда находил себе доходное применение, лишь бы он мог хорошо играть на каком-нибудь инструменте. Княжеские дворы и дома аристократов заводили собственные оркестры и содержали у себя на службе в качестве дирижера какого-нибудь композитора или же знаменитого виртуоза.
Ни одна эпоха не жила так музыкой и для музыки, как восемнадцатое столетие. Не было ни одной мелкобуржуазной семьи, дети которой не составляли бы по меньшей мере квартета или трио. Можно предположить, что такая семейная музыка отнюдь не отличалась совершенством, но пыл, энтузиазм и страстность часто компенсировали — и одно это уже подкупает — технические недостатки исполнения. Поэтому у учителей, обучавших игре на скрипке, флейте или клавесине, не было недостатка в учениках.
Однако Аугсбург, воспитанный на финансовых и купеческих традициях, не то чтобы относился с презрением к самой музыке, но был снисходительно-высокомерен по отношению к музыкантам. Город, лицо которого определяла скорее крупная буржуазия, нежели аристократия (хотя Фуггеры в XVI и XVII веках, ставших эпохой самого пышного процветания их банка, были известными меценатами, прославившимися своей роскошью и вкусом не менее, чем богатством, позволявшим им щедро кредитовать не только расплодившихся в империи королей, но и самого императора), Аугсбург был слишком перегружен гнетущими воспоминаниями и внутрисемейными ограничениями, чтобы юный Леопольд Моцарт мог чувствовать себя там по-настоящему свободным. К тому же пришло время, когда ему следовало позаботиться о своей карьере. Не настолько религиозный, чтобы стать священником (похоже, у него начисто отсутствовало пастырское призвание, хотя он всегда оставался хорошим католиком, исправно посещавшим церковь), он решительно противился изучению теологии. Юношу скорее тянуло к юриспруденции, которая больше отвечала его сухо-прагматичной, интеллектуальной, склонной к абстракции натуре, вступавшей в любопытное противоречие с приверженностью музыке. Если бы она не обещала ему успеха, он довольствовался бы карьерой юриста, против которой также ничего не имел. И Леопольд без сожаления расстался со своими наставниками. Поделив скудное отцовское наследство, он покинул братьев и сестер, крестного отца-каноника, вручившего ему немного денег и пообещавшего оплачивать его расходы во время обучения в университете, разумеется, при условии, что юноша всегда будет серьезным, вдумчивым и трудолюбивым, скромным и набожным.
