Книга Ненависть - Джулия Баксбаум

Твое фото уже висит на холодильнике — черно-белое, размером девять на тринадцать. Ты лежишь на боку, свернувшись калачиком; ты не знаешь, что тебя снимают, и поэтому не позируешь. Ты находишься внутри меня.

А вот что можно сказать обо мне: ем много красного мяса, ругаюсь, стараясь не чертыхаться, пою фальшиво, но с чувством. Я плачу, когда мне этого хочется, смеюсь невпопад, читаю вслух некрологи и сообщения о бракосочетаниях в «Нью-Йорк таймс» — именно в таком порядке.

Ты весишь меньше, чем пол-литровый пакет молока. Ты уже вовсе не теория. Ты — девочка.

Сказав нам об этом сегодня, доктор зааплодировал, словно здесь была его заслуга. Как будто он был причиной этого выдающегося события, что-то неосязаемое превратил в материальное, «оно» — в крохотную девочку. Я не хотела его расстраивать, но мы всегда знали, что у меня будет девочка, как только выяснилось, что я беременна; равно как с самого начала собирались назвать тебя Шарлоттой. (Твой папа постоянно поправляет меня: «Это мы были беременными, — говорит он, — а не только ты одна». Но разве у него так отекали суставы на ногах, что приходилось сидеть под домашним арестом? Или его груди висели, как воздушные шарики, наполненные водой? Он, возможно, ждал ребенка, но беременной была все-таки я.)

— Миллионы женщин пользуются такими тестами. И ты можешь это сделать, Эмили, — так говорил твой папа, чтобы заставить меня пойти в туалет и обратить наши подозрения в свершившийся факт.

Тем не менее я нервничала и потратила из-за этого добрых полтора часа на то, чтобы все-таки найти туалет, а потом пришлось искать еще один, потому что он заходил туда вместе со мной, заставляя меня волноваться, словно перед выходом на сцену. Но я сделала это, как и миллионы женщин до меня, а результат теста оказался положительным. И вот, поставив отметки в трех соответствующих ячейках бланка результатов, получив подтверждение по телефону бесплатной справочной службы, окунув в мою мочу еще несколько подобных тестов, мы наконец-то узнали то, что нам было нужно.

Тогда я поняла, — чувствуя скорее не желание, а потребность, — что ты девочка. Я также поняла, что меня ждет еще много ночей, подобных этой, — я почти с нетерпением ждала их, — когда я буду бодрствовать возле твоего спящего отца, а мои чувства будут метаться от радостного возбуждения к страху.

Твой папа гораздо более жизнерадостен, он поет под душем и не стучит по дереву; он сейчас лежит, свернувшись калачиком, рядом со мной, а его веки подрагивают от того, что он видит сны, где действуют супергерои и с благодарственными речами вручаются награды. Так вот, он думает, что мое стремление запечатлеть свою жизнь для тебя с помощью слов и фотографий является нездоровой прихотью. Он удивляется, зачем я играю с поверхностными парадоксами жизни — границей между любовью и ее противоположностью, стремлением удержать или отпустить.

Но на самом деле все не так просто. Это постоянное составление хроник и своего рода славословий не является моим осознанным выбором. Иногда я пытаюсь отмотать пленку на двадцать недель назад, вспомнить время, когда ты была только идеей, чем-то, что лишь грезилось нам в темноте бессонных ночей. Но даже тогда — в том мире-до-тебя — мне хотелось сохранить в памяти всех нас, сделав в ней нестираемыми. Это единственный способ, гарантирующий, что ни один период времени не исчезнет из нее. Ты всегда сможешь найти меня здесь, на этих страницах, даже когда меня уже не будет.

И, по правде говоря, кто знает, сколько мне еще осталось? Мы, женщины семьи Пратт, никогда не славились долголетием.

Но сейчас речь не об этом, ведь не важно, уйду ли я в сорок три года или в восемьдесят три, — ты все равно многое забудешь обо мне. В этом заключается благословение и проклятие потерь: ты сама не можешь выбирать, что именно растворится в твоей памяти, а что задержится и будет приходить по ночам в твою голову, отягощенную воспоминаниями, пока твоему мужу снится, как он штурмует очередные мужские вершины под латексной защитой презерватива.

О моей собственной матери, в честь которой мы тебя назвали, почти ничего не известно, кроме каких-то банальных эпизодов ее жизни; ее образ сохранился по прихоти нескольких случайных фотографий. Впрочем, не так много потеряно и упущено; больше искажено и отфильтровано. И хотя я часто нахожу утешение в этой отретушированной копии той женщины, какой она когда-то была на самом деле, в такие ночи, как сегодня, я очень скучаю по реальному человеку.

Реальному. Из мяса и костей.

Возможно, последствия потери — крупицы воспоминаний — каким-то образом пугают меня больше, чем сама утрата. Если честно, я никогда не училась кататься на велосипеде, помимо прочего, еще и потому, что этого потом нельзя будет забыть. Я — такая, одновременно страстно жажду и боюсь оков памяти. Есть забывание, постепенное, по частям, стирание памяти, и есть невозможность забыть, словно в душе остался некий заскорузлый слоистый рубец. Меня по-своему терзает и то, и другое.

Ты уже никогда не встретишь человека, которым я являлась раньше, до тебя, когда я была всего лишь собою на свой уникальный манер. Но это наследие в такой же степени твое, как и мое: история о там, как стало возможным твое появление на свет, история о нас с тобой.

И теперь, когда твой портрет висит на холодильнике, а я должна сыграть роль русской матрешки, теперь, когда для меня не будет жизни в этом мире без тебя, я касаюсь всего, что могу сохранить. Это история о том, как мы стали семьей, — о твоем папе и обо мне, о Рут и дедушке Джеке, о моем собственном отце, который сейчас тоже проснулся и собирает детскую кроватку с розовой отделкой. Это история о разделительной черте, которую я люблю, которой живу и о которой скорблю, о границе между «помню» и «забыл», ограничением и свободой, между тем, кого оставили, и тем, кто ушел.

Эта граница всегда одна и та же, и именно она отделяет меня от моей матери. Она же отделяет меня от тебя.