ВСТУПЛЕНИЕ
Весной 581 г. на Шампанской равнине готовились к столкновению две франкских армии. За шесть лет до этого события случаю было угодно, чтобы престол самого могущественного из меровингских королевств унаследовал ребенок. С тех пор магнаты дрались за пост регента. Но, когда решительная битва должна была вот-вот начаться, меж рядов противников появилась женщина в доспехах. Она пришла не затем, чтобы принять участие в бою, и даже не затем, чтобы воодушевить мужчин храбро биться. Напротив, употребив всю власть, какую давало ей ношение воинского пояса, она потребовала, чтобы франки положили конец распре. Неожиданно для всех она добилась своего. Благодаря этому жесту мира, весьма воинственному, варварская королева вошла в историю.
Однако в обществах древности, будь то Рим или Германия, право вести войну имели только мужчины. Во всяком случае добродетели, позволявшие защищать группу и, следовательно, руководить ей, были по необходимости мужскими. Поскольку, как считалось, любая культура в конечном счете не должна допускать смешения полов, женщины-воительницы оказывались за границами мира обычных людей. Так, языческие пантеоны были населены воинственными богинями, а этнографы очень любят ссылаться на амазонок, воительниц с обнаженной грудью, которые рыскают у пределов обитаемой Земли. Но эти существа — не более чем видения из перевернутого мира. Даже первые христиане полагали, что военная власть по определению причитается мужчинам. Конечно, некоторые героини Ветхого Завета пускали в ход мечи, а некоторые мученицы времен апостолов вели себя по-мужски. Но эти святые воительницы, как и все устрашающие чудеса природы, просто служили очередным доказательством бесконечного могущества Творца.
В общем, ни один мужчина первого тысячелетия, будь он римлянин или германец, язычник или христианин, никогда не ожидал увидеть на поле боя существо другого пола. Женщина, красующаяся с оружием — атрибутом власти, была бы повинна в чудовищном нарушении социального порядка, угодного Богу или богам. Однако в тот день 581 г. подобное создание явилось, и воины согласились подчиниться его приказам. Вскоре франки признали за ней верховную власть, и почти тридцать лет она царствовала на территории от Атлантики до Баварии и от Северной Италии до берегов Эльбы.
BRUNICHILDA, BRUNEHILDE, BRUNEHAUT…
Чтобы понять судьбу этой женщины, наша первая задача — дать ей имя. В самом деле, современные ей источники именовали ее крайне по-разному: Brunehilda, Brunechilda, Brunichildis, Brunigildis, Brunigilga, даже Bruna… Эта орфографическая неопределенность объясняется стремлением транскрибировать на латыни — единственном языке, на котором существовала письменность, — имя из германских диалектов, на которых говорили варварские народы, заселившие Западную Европу. И наша неуверенность в выборе единственной из этих форм порождена как раз трудностями, которые мы испытываем, изучая очень раннее средневековье. Ведь когда королева появилась на свет, около 550 г., исчезновение Римской империи на Западе еще не было несомненным фактом. А когда она умерла, в 613 г., средневековое христианство делало только первые шаги. В этот период, колеблющийся меж волком и собакой, мы и осмеливаемся провести черту между античностью и средневековьем, выбрав имя королевы.
Нужно ли назвать ее Brunechilda? Или даже Bruna, что вполне могло быть ее прозвищем? Это значило бы воздать должное старинным текстам, из которых мы почерпнули почти всю информацию. К тому же эта дама писала на отточенной латыни, и такие формы, бесспорно приемлемые в языке Вергилия, отнюдь не могли бы ее оттолкнуть. Однако королева, которую зовут Bruna, могла бы показаться нам какой-то римской императрицей, случайно забредшей в VI в. А ведь даже если варварская Галлия во многом была наследницей Рима, меровингская эпоха обладала своеобразной культурой. Например, такой личности, как эта королева франков, Римская империя никогда бы не позволила сформироваться.
Следует ли, исходя из принципа, что имена германского происхождения систематически латинизировались, оставить нашему персонажу имя Brunehilde? Несомненно, многие подданные на севере королевства называли ее именно так. Но эту форму никогда не использовали ее основные корреспонденты и собеседники — для папы, для византийского императора, для епископов Галлии и для высших сановников дворца имя Brunehilde звучало как варваризм во всех смыслах слова: в ученом граде слово варварское и используемое варварами не имело никаких прав. И точно так же, как было бы опасно видеть мир VI в. слишком римским, было бы неверно считать его слишком германским. Добавим, что для европейца XXI в. имя Brunehilde неизбежно ассоциируется с дородной героиней Вагнера, на которую нахлобучена рогатая каска. А ведь этот образ очень далек от облика королевы франков.
Было бы соблазнительно, поиграв с ономастикой, дать перевод обоих германских элементов, образующих составное имя Brune/hilde. Тогда наша героиня могла бы называться «Панцирь-Война» или, если угодно, «Панцирь Войны»[1]. Это значило бы, что мы видим в варварских именах прежде всего тотемический смысл. В свое время такая гипотеза имела большой успех, и до сих пор некоторые воспринимают меровингский мир как эпоху, где доминировали силы, возникшие в первобытной Германии. Увы, ни один из источников не убеждает нас придавать этой антропонимической магии слишком большого значения. Так что пусть простит нас читатель, если, когда королева встретится со своим деверем Гунтрамном (Gunt/chramn), мы не напишем: «Панцирь Войны увидела Ворона Битв».
При выборе любой транскрипции неизбежны какие-то допущения. Не исключает их и то, которое предпочтем здесь мы, — Brunehaut. Из всех возможных форм эта, вероятно, наименее оправдана, поскольку этот неуклюже офранцуженный вариант хоть и предложен еще в XIII в., но не имел большого успеха до самого XIX в. Его единственное преимущество состоит в том, что он не делает нас пленниками всего одной системы интерпретации. Королева, которую мы назовем Brunehaut, — не императрица и не валькирия, она может сохранять всю самобытность. Возможно, нам возразят, что это написание немного излишне «средневековое» и что Brunehaut могли бы звать королеву Франции. Это действительно ловушка, которой надо остерегаться. В VI в. Франции безусловно не существовало и национальному сознанию предстояло еще долго вызревать. Следовательно, Brunehaut становится королевой Франции лишь через долгое время после собственной смерти.
