Книга За туманом - Михаил Соболев

Человек я упрямый и избалованный. С самого раннего детства такой. Мне, если что захотелось, хоть из-под земли достань. Как говорится, вынь да положь!

Это у меня от мамы.

Отец, тот деликатный был, мягкий, хотя и прошёл с боями две войны: Отечественную и Японскую. Работал слесарем на заводе, вечерами сочинял стихи, а по выходным любил с удочкой посидеть на тихой речушке или в лес сходить по грибы. Совсем маленькому читал мне «Конёк-горбунок» Ершова, когда я чуть подрос — сказки Пушкина.

В доме всем заправляла мама, добрая, любящая, но властная донельзя и чрезмерно нас с отцом опекающая.

— Мишенька, надень шарфик, золотце, сегодня ветер.

— Хорошо, мама.

— В восемь часов чтобы был дома! — с металлом в голосе. — По лужам не бегай.

— Ладно, мама.

Шарф прятался в рукав отцовского пальто, а домой я возвращался в десятом часу вечера с мокрыми ногами. Просто так, из чувства противоречия.

Да, зовут меня Буров Михаил. Родился в Ленинграде пятидесятых, на Охте, фабричной окраине города. Жизни тогда учились во дворе. Родители много работали (в те годы — шесть дней в неделю, отпуск короткий, двенадцать рабочих дней). С детьми в то время не нянькались — одел, обул, накормил, нос вытер — и ладно. Разве что моя мама всё старалась единственного сыночка заслонить «крылом» от мира.

Ленинградские послевоенные дворы… Все друг друга знали, здоровались, как в деревне.

Какая-нибудь тётя Тося конфеткой угостит, а дядя Вася, тот мог и уши надрать, если за дело, конечно.

Забросишь, бывало, портфель домой, схватишь кусок булки, посыпанный сахарным песком, и — скорее на улицу, пока не засадили за учебники. Не успеешь выскочить из подъезда, пацаны кричат хором скороговоркой:

— Сорок восемь, половинку просим!

И булка делилась на всех, иначе к тебе прилипнет обидное: «жадина-говядина».

Мальчишки играли в войну. Что и немудрено, война долго ещё будет жива в памяти людей.

Фильмы в кинотеатрах ставили про войну, книги писались о войне, половина детей во дворе росли без отцов, не вернувшихся с фронтовых дорог. Поделившись на «наших» и «немцев», носились мы с самодельными автоматами по двору, распугивая игравших в классы и прыгалки девчонок.

— Тры-ты-ты-ты-ты… Лёха, убит!

— Так нечестно, ты подглядывал…

«Немцами» никто быть не хотел.

— Давай на «морского»?! Раз. Два. Три.

Выбрасывали растопыренные пальцы. Толкались, хватали друг друга за грудки, спорили.

Девчонки, те считались красиво:

— На златом крыльце сидели: царь, царевич, король, королевич, сапожник, портной…

— А мы — или на «морского», или лаконично:

— Шишел, мышел — вышел!

В детстве меня дразнили Буром, не только по фамилии, но и за нрав, за умение пробивать лбом стены. Большие мальчишки не трогали, не связывались со мной. Однажды во дворе заступился за неуклюжего рыхлого Вовку Самойлова, соседа по коммуналке. Играли в лапту. Вовку тогда «заводили». Он не сдавался, но чувствовалось, что был уже на пределе.

Грязная мордашка кривилась, плечи опустились, на глаза наворачивались слёзы. Без лишних слов я вырвал из его рук «арабский» мячик и изо всей силы запустил им в самого здорового, второгодника Игизбаева.

— Води!

— Ты что выёживаешься, — оскалился переросток и сбил меня с ног подсечкой. — Каждый играет за себя!

— Каждый за себя? — всё время переспрашивал я, вставая и бросая в него грязный мячик.

И летел опять в лужу.

Бить по лицу Загиб, как во дворе прозвали Игизбаева, не решался. Я поднимался, он опять ставил мне «подножку» и толкал. Я вставал и вставал… И шёл, набычившись, на него, пока тот не ушёл с площадки, бессильно ругаясь сквозь зубы.

— Сынок, ну, в кого ты у меня уродился? Запомни: простота — хуже воровства! — ворчала мама.

Папа усмехался в усы:

— Пусть дерётся, пока мал. Скорее пыль с ушей стряхнут…

Много воды утекло с тех пор. Иногда с грустью вспоминаю эти слова покойного отца. И тогда, раздвинув поседевшие кудри, я машинально щупаю свои злополучные уши. Они — увы! — до сих пор припорошены той самой «полувековой пылью».

Так и не стряхнули.

После восьмого класса по настоянию мамы я поступил в Ленинградский физико-механический техникум. На последнем курсе мы встретились с Наташкой, и огромное до того времени небо вдруг растворилось в её глазах. Девушка жила за городом, я ежедневно провожал её до дому, и мы целый год с ней о чём-то разговаривали, никого вокруг себя не замечая…

Однажды вместе с газетой «Ленинградская правда» почтальон принес повестку из военкомата. В тот день занятия закончились поздно, и, забежав через две ступеньки на свой третий этаж, я сразу понял: что-то произошло. Отец нервно курил на лестничной площадке, в квартире пахло валерьянкой, а всегда встречавший меня в прихожей кот Маркиз сверкал глазами из-под дивана.

Я читал смазанные чернильные строки на сером шершавом бланке повестки: «Михаил Андреевич Буров, Вам надлежит явиться … по адресу … для прохождения медкомиссии.

Райвоенком, полковник…»

Наконец-то! Армия — это то, что надо для мужчины. Во флот буду проситься или на границу.

* * *

Как сейчас помню босую, раздетую до трусов толпу пацанов в коридоре медучреждения, жажду перемен, охватившую меня, и тайные слёзы в туалете после приговора: «Негоден».

Подвело слабое зрение. Мама ликовала. Никогда ещё она меня так не «облизывала», как в тот год.

После защиты дипломного проекта я получил распределение в оборонный НИИ. Я по инерции работал и провожал, провожал, провожал ребят на «действительную». Друзья служили, а подруги, между тем, выходили замуж. А Наташка всё ждала…

— Выйти замуж за любимого, нарожать детей, встречать мужа с работы — разве надо что-то ещё для счастья? — говорила она.

Девушке хотелось семью. Просто — семью. А мне этого было мало. Меньше, чем на целый мир я не соглашался. А может быть, просто не любил?! Нет, мы продолжали встречаться.

Но уже не так щемило в груди, как раньше, когда всё начиналось.

В отделе, где я числился техником, работа текла неторопливо, без перекатов и водоворотов. Мужская половина отдела — техники и рядовые инженеры — большую часть рабочего времени проводили на лестнице под табличкой «Место для курения», до хрипоты споря о состоявшихся накануне футбольных и хоккейных матчах, боксёрских поединках и шахматных турнирах. Сотрудницы потихоньку вязали, устраивали чаепития, вели бесконечные разговоры о детях, внуках, грядках на садовых участках, своих любимых питомцах: собачках, кошечках, хомячках и попугайчиках. И, конечно же, бурно обсуждали просмотренные накануне кинофильмы: а что она ему сказала? а что он ей ответил? а как она была одета и что на нём было надето? Сотрудники рангом повыше — старшие и ведущие инженеры, завлабы и начальники отделов — держались чуть обособленно, с этаким отстранённо-деловым видом. Создавалось впечатление, что они всё время смотрят вдаль и что-то там, как ни странно, видят. Правда иногда и они на минутку задерживались в курилке, чтобы по-быстрому рассказать или прослушать свежий анекдот, — мол, мы одной крови, — затем, взглянув на часы, напомнить курильщикам о сроках сдачи очередного отчёта и убежать с деловым видом опять туда — вдаль. Нет, работа кипела, но как-то без пара и пузырьков, на самом медленном огне, никому не мешая и не отвлекая от главного, личного.