Ознакомительная версия. Доступно 17 страниц из 85
Адам и Ева
В Библии имеется подробное описание того, как из ребра Адама Бог Яхве создал женщину и привел ее к пожертвовавшему своим органом донору. Ни голый Адам, ни голая женщина не стеснялись друг друга. Однако в раю, где они жили, затаился зловредный Змий, который соблазнил глупую бабу попробовать вкусное, но запретное яблоко из Эдемского сада. Голая женщина, понятное дело, его сорвала, нарушая тем самым запрет Бога Яхве, то бишь совершив грех. В этот миг одновременно происходят две вещи. Дабы не быть обвиненным в подтасовке текста, цитирую по нескольким современным Библиям[1]:
А. «И открылись глаза у них обоих, и узнали они, что наги, и сшили смоковные листья, и сделали себе опоясания».
Б. «И тут словно глаза у них открылись: они увидели, что на них нет одежды, что они нагие. Тогда они набрали фиговых листьев, сшили их вместе и стали носить как одежду».
Бог Яхве вмешался незамедлительно. Реагируя на такой проступок, чтобы не сказать нарушение установленных им правил, он объявляет женщине:
А. «Умножая, умножу скорбь твою в беременности твоей; в болезни будешь рожать детей; и к мужу твоему влечение твое, и он будет господствовать над тобою».
Б. «Я обреку тебя на муки во время беременности. Ты будешь рожать в муках и будешь вожделеть к своему мужу, а он будет господствовать над тобой».
Причинно-следственная связь здесь очевидна. Замеченная нагота становится открытием сексуальности. В это мгновение происходит превращение райского индивидуального бессмертия в бессмертие человеческого рода, который нуждается в размножении, а значит, рождении женщинами детей. На сцену выступает смерть. Излишнее в раю становится теперь необходимым — женщины должны рожать, поскольку люди будут умирать. В раю жизнь была вечной, но неизбежность смерти требует продолжения рода. Таким образом, все, что теперь связано с размножением и сексом, также связано и со смертью, а следовательно, ею отравлено и является темным, грязным и грешным. Господь Бог с воистину садистскими подробностями расписывает, как он «умножит скорбь» и «обречет на муки беременности»… Ведь беременности и необходимость рожать детей теперь — наказание. Карой является и то, что женщина, как следствие ее преступления в раю, будет чувствовать вожделение к мужчине. О вожделении мужчины в отношении женщины Яхве не говорит ни слова. Да, Господь сообщил Адаму, что с этой минуты тот смертен и обязан работать, но виновник грехопадения указан однозначно — это женщина. И отныне это — существо нечистое с месячными и беременностями, эдакое рожающее сексуальное животное. Сие напрямую объясняет Климент Александрийский (ум. 212): «Когда Саломея спрашивала Господа: “Доколе смерть будет править?”, ответствовал Господь: “Пока вы, женщины, будете рожать”».
Святой Одон Клюнийский (ум. 942) писал: «Вся прелесть женщины — в ее коже. Если бы мужчины отдавали себе отчет, что она скрывает под кожей, уже один вид женщины вызывал бы у них отвращение. Ибо что же содержится в женском носу, горле и животе… Мерзкие нечистоты. А мы, брезгующие даже пальцем коснуться грязи, рвоты или гноя, как можем мы испытывать удовлетворение, когда сжимаем в своих объятиях эти мешки с экскрементами?!» (цитирую по: Louis Réau «Iconographie de l'art chrétien», т. II, ч. 2). Тут, конечно, напрашивается примитивный вопрос, а разве в мужских носах, глотках и животах содержится что-то иное? Но вопрос этот совершенно неуместен. Поскольку никакой симметрии нет и быть не может: именно женщина соблазняет, обманывает и ввергает в пропасть скверны и греха. В очередной раз это подчеркивает Питер Браун («Тело и общество, мужчины, женщины и сексуальная абстиненция в раннем христианстве»; Краков, 2006): «Сокрушаясь по поводу смерти, мужчины склонны были видеть в ней угрозу, проистекающую из неизменной соблазнительной силы женщин (…). Некоторые радикальные ученики Татиана Сирийца (130 — ок. 185) напрямую связывали сексуальный акт с фактом утраты Адамом и Евой божественного духа. Они утверждали, что Ева, встретив Змея — представителя животного мира, — научилась у него тому, что делают животные, то бишь совокуплению. Таким образом, Адам и Ева, приобщившись через обретение сексуальности к животному миру, двинулись прямиком к озверению, а оттуда — к могиле». Тертуллиан (155–220) так обращается к женщине (цитирую по Жану Делюмо, «Ужасы на Западе. Исследование процесса возникновения страха в странах Западной Европы, XIV–XVIII вв.» Варшава, 1986): «Ты должна всегда пребывать в трауре, лохмотьях и раскаянии, дабы искупить вину свою за погибель рода человеческого (…). Женщина, ты врата дьявола, ты первая прикоснулась к древу Сатаны и нарушила божественный закон[2]».
Понемногу все смешивается: первородный грех, нечистота метафизическая и грубая физиологическая конкретика. Святой Августин теологических аспектов даже не касается: «Inter urinam et faeces nascimur» — «Мы рождаемся в испражнениях и грязи». Ему крайне неприятно, что пришлось появиться на свет из женского чрева. Этот страх перед нечистотой женщины становится реальностью. Процитирую Франческо Петрарку, того самого, который был влюблен в Лауру, увиденную им всего лишь раз в Страстную пятницу 1327 г. в церкви Святой Клары в Авиньоне и ставшую для него, таким образом, всего лишь сном, вдохновением и наваждением: «Женщина (…) есть сущий дьявол, враг мира, источник сомнений, причина ненужных, лишающих душевного равновесия ссор… Пусть женятся те, кто чувствует тягу к общению с женой, ночным обжиманиям, хныканью детворы, мукам бессонницы… Мы, если это в наших силах, предпочитаем увековечить наше имя талантом, а не женитьбой, творениями духа, а не детьми, в добродетели, а не в совокуплении с женщиной». «Страх перед женщиной, — пытается растолковать католический историк Жан Делюмо, — не был только выдумкой христианских аскетов. Но правда и то — вынужден он признать, — что христианство усвоило существовавший ранее страх и использовало это пугало вплоть до начала XX века. А сие означает, что агрессивный антифеминизм в богословии вовсе не новость».
«Женщина, что в раю предала нас смерти, чья нечистота пачкает наши жилища и отравляет землю, еще осмеливается поднимать змеиную голову и даже подвергать сомнению слова своего мужа и господина. Воистину, нет кары, достойной столь откровенной наглости. Розог здесь не достаточно, ибо неважно, сколько крови источит ее спина, ведь каждый месяц она полнится новой гадкой кровью» (ритор Хориций Газский, IV в., по изданию «Förster»; Leipzig, 1929). Понимая, что столь оголтелая позиция может препятствовать евангелизации, то есть усилению роли церкви, христианство создавало культ Матери Божьей Марии, для чего в Священном Писании не содержится никаких реальных оснований. Называемая «матерью» и «женщиной», Богородица, тем не менее, была начисто лишена сексуальности. Очередные догматы, касающиеся ее чистоты, постановляют, что она сохранила невинность (прямо говоря — девственную плеву) не только в момент зачатия, но и после родов! Таким образом, Богоматерь — женщина вне физиологии, или даже над ней. Женщина, которая не имеет ничего общего с теми нечистыми существами, что греховодничают и влачатся по нашему бренному миру. Во время дискуссии о целибате ксендз Бонецкий — тогда главный редактор «Tygodnik Powszechny»[3]— сказал, что во времена преследований, вероятность которых всегда существует, ксендз, не обремененный семьей, а значит, менее подверженный опасности сентиментального шантажа, имеет больше шансов сопротивляться и быть непоколебимым в вере. Пожалуй, это единственный аргумент в пользу целибата, показавшийся мне убедительным. Беда только в том, что тех, кто устанавливал правила безбрачия для священников, аргумент этот не интересовал ни в малейшей степени. Для них было важно, чтобы служителей церкви не «предал их Бог в похотях сердец их нечистоте, так что они сквернили сами свои тела» (Послание к Римлянам Святого апостола Павла). А еще здесь говорится, во всяком случае, так позднее интерпретировали сей фрагмент отцы церкви, о контактах с женщинами, то есть весьма специфической скверне. Где уж тут заикаться о допуске женщин в священники. Ведь в таком случае их нечистота получала бы возможность отравлять религиозные таинства, да и само единственно верное учение церкви. Именно поэтому Римская католическая церковь даже не рассматривает возможности дискуссии по вопросу женского священства, поскольку уже сам разговор на эту тему является, по сути, вероотступничеством. В объяснениях Святого Киприана (J.N. Bakhuizen Van den Brink. [Scriptores christiani primaevi]. Haga, 1946) тело христианского мужчины представляется микрокосмосом, который был бы безупречным, если бы не пребывал до появления на свет в женском теле и не был отравлен его выделениями, а это привело к тому, что мужчина поддается женскому влиянию. Именно поэтому мужчина обязан строго подчинить себе женщину — дать ей работу в областях, «не связанных с мышлением» (Тертуллиан), наказывать, когда она отступает от добродетели и послушания, не потакать ее фанабериям и капризам. Понятное дело, муж имеет полное право прибегать к физическим карам в отношении своей жены. Французские либертины (последователи нигилистической философии, отрицающей общепринятые в обществе, в первую очередь моральные нормы. — Прим. ред.), питавшие пристрастие к движению «бичующихся», иначе называемому флагеллантством, цинично утверждали, что унижая женщину, они, в конце концов, делают только то, что церковь давным-давно рекомендовала делать. Парадоксально, но таким образом либертинизм в самых разнузданных своих формах мог ссылаться на освященную религией традицию, считая женщину существом низшего порядка, отданную полностью во власть мужчине, и более того — существом, которому полагается наказание. А значит, ничего удивительного, что в своих мировоззренческих основах, даже сознательно, как, к примеру, в случае графа Оноре де Мирабо, либертинизм обращался к образу женщины — виноватой в появлении греха и смерти. Впрочем, иначе и быть не могло. Либертинизм стремился стать движением (или скорее, практикой) святотатственной. А следовательно, намеренно шел на конфронтацию в определенной и уже устоявшейся области, извращая и разлагая общественные нормы, но не отрицая при этом их основ. Развратный монах Климент в романе маркиза Донасьена де Сада («Жюстина, или Несчастья добродетели»; Лодзь, 1987) объясняет Терезе: «Как только речь заходит о сладострастии — тут же поднимается шум. Особенно в этом усердствуют женщины, все время стоя на страже своих прав, женщины, чья слабость и ничтожная ценность не позволяют им лишаться чего бы то ни было (…). Не велика потеря, если мужчина, дабы усилить свое наслаждение, пренебрежет или испортит удовольствие женщине. Ведь на самом-то деле никак нельзя равнять мужчину с женщиной». Вот вам интерпретация традиции — отвратительная, но абсолютно логичная.
Ознакомительная версия. Доступно 17 страниц из 85
