В конце концов человек не есть что-то цельное — и от него так много требуется, чтобы быть американцем, французом etc.
Генри Джеймс — Уильяму Дину Хауэллсу, 1 мая 1890 г.
Пролог
Я — сомневающийся и само сомнение.
И я — молитвенная песнь брамина.
Эмерсон
Одно время я ходила в киношный колледж — наверное, поэтому мой рассказ представляется мне чем-то вроде фильма. В нем этот пролог шел бы после титров с именами участников и открывался бы кадрами, снятыми с большой высоты, например, с Эйфелевой башни, и дающими панораму крошечных эпизодов в незнакомом городе. И тогда создается впечатление, будто смотришь в телескоп, только с обратной стороны. Потом камера спускается ниже, и вы узнаете город по стереотипным приметам французской жизни: прохожие, несущие длинные батоны хлеба, старики в беретах, дамы, выгуливающие пуделей, автобусы, цветочные киоски, входы в метро в стиле ар-нуво. Они манят в глубины порока и творчества, но на самом деле ведут в отлаженную транспортную систему. Возможно, что это противоречие и есть ключ к самим французам.
Потом идут кадры ближнего плана, и вдруг мы начинаем понимать, что люди, которых мы видим, совсем не французы, что среди этого галльского скопища много американцев. Удаляясь от родных берегов, они впитывают новые ароматы, У них немного выветривается американский дух — точно так же как сложный, слегка токсичный состав моих соотечественников начинает чуть заметно разъедать неповторимость чужой земли.
А вот несколько американцев крупным планом.
Кучка народа у представительства «Америкэн экспресс» (среди них я, Изабелла Уокер, пытающаяся получить наличные деньги из банкомата).
Две молодые женщины в джинсах пьют кофе в каком-то ресторанчике. Они удивленно смотрят на закуривающего мужчину и пересаживаются за другой столик. На их хорошеньких калифорнийских личиках неподдельное отвращение.
Хорошо одетая пара с фотоаппаратом за стойкой дорогого бара, изучающая карту города, еще не пришедшая в себя от реактивного прыжка через Атлантику. Правда, это могут быть немцы, потому что немцы — единственные люди, которых иногда по ошибке принимают за американцев, даже вблизи.
Элегантный джентльмен, читающий «Геральд трибюн» в расположенном прямо на тротуаре кафе. Его тоже можно принять за европейца, но вот он осторожно снимает кусочек масла с подрумяненной на огне тартинки, выдавая тем самым патологический страх американцев перед холестерином.
Красивая, довольно полная леди в норковой шубке, покупающая апельсины на уличном развале. Она говорит по-французски, однако с сильным американским акцентом. С ее лица не сходит ослепительная улыбка, хотя она говорит: «Знаете, месье Жадо, меня разочаровала ваша клубника».
Аэропорт Шарля де Голля. Какое-то сооружение космического века, куда на транспортерных лентах, проложенных в огромных трубах, прибывают люди. Они с раздражением вытаскивают синие американские паспорта, когда приходится подчиниться неизбежному ритуалу установления личности. Они-то прекрасно знают, кто они такие.
Впрочем, вся эта публика — отнюдь не типы американцев, а реальные люди, фигурирующие в моем рассказе. Неполный список действующих лиц.
Две молодые женщины, отсаживающиеся от курильщика, — это моя сестра Рокси и я. Туристы за стойкой в баре — это наши родители Честер и Марджив Уокер, только что прибывшие в Париж, чтобы быть рядом с Рокси в трудную минуту (ее бросил муж-француз, сама она вот-вот станет матерью, всем нам угрожает опасность потерять крупную сумму денег). Джентльмен в кафе, снимающий кусочек масла со своего гренка, — это Эймс Эверетт, один из моих работодателей, но это мог быть и любой другой из числа наших экспатриантов, проживающих в Париже. Элегантные, ни от кого не зависимые, одинокие, они несут на себе скрытые следы былой неудачи или позора, словно тени на лице от ранних сумерек. Полная леди в норке — это уважаемая писательница Оливия Пейс. Люди, прибывающие в аэропорт, — это наш брат Роджер и его жена Джейн, а также еще один адвокат из его фирмы и жена другого адвоката.
И разумеется, повсюду видятся тени Хемингуэя и Гертруды Стайн, Фицджеральда, Эдит Уортон и Дженет Фланнер, Джеймса Болдуина и Джеймса Джонса. Все они здесь ради того, чего не нашли на родине, одержимые идеями своеобразия культур и духовного наследия, осознающие свою связь с Европой. Той Европой, которая хранит нечто ценное, что им хочется знать, что им как будто завещано знать предшествующими поколениями.
У всех у нас на лице одинаковое выражение: удивление, смешанное с самодовольством. Самодовольство от того, что счастливо избежали повседневных неудобств и неприятностей жизни в Соединенных Штатах и в то же время мужественно несем тяготы, связанные с непривычными деньгами, трудным языком, странной едой.
Мы окружим Рокси вниманием, потому что понимаем ее положение, ее горе. Может быть, даже не горе, а горечь. Мы восхищаемся мужеством, с каким она переносит горечь обманутых ожиданий, chagrin d'amour — горечь утраченной любви, которая не проходит никогда.
1
Если мы не находим ничего приятного, то по крайней мере найдем что-нибудь новое.
Вольтер
Из того немногого, что мне довелось узнать в киношном колледже Южнокалифорнийского университета, я вывела, что жизнь похожа на кино. Может быть, стремительность действия, частые перебивки, вольная последовательность эпизодов, так решительно отличающие кино от статичной торжественности живописи, являются более подходящим средством передать то, что происходит в жизни, и вместе с тем как бы символизируют наши характеры, сестры и мой собственный, и природу двух обществ, американского и французского. Само собой, это слишком поверхностное сопоставление — Новый Свет и Старый, и я не прихожу ни к каким заключениям, с которых начала. Если вообще можно начинать с заключений. Впрочем, все так делают.
Как я уже говорила, меня зовут Изабелла Уокер. Несколько месяцев пребывания в Париже научили и меня многому, так что я здорово изменилась. Разве не затем едут за границу молодые американцы, чтобы подумать о вещах, над которыми они никогда не задумывались дома? Поэтому я должна объяснить, кем я была до того.
Я приехала во Францию, рассчитывая посвятить несколько месяцев присмотру за Женевьевой (Женни), трехлетней дочерью моей беременной сестры Роксаны, чтению по-французски, хотя не надеялась получить от этого большое удовольствие (в школе я перелистывала Рабле, и мне было противно читать о мужских задницах, портящих воздух, и женском передке), и, конечно, самосовершенствованию. Иначе говоря, под видом помощи Роксане надеялась пообтесаться среди французов, сгладить свои острые калифорнийские углы, чего не удалось сделать моему университету. После колледжа люди обычно думают о будущем. Франция не могла стать моим будущим. Поездка туда была своего рода передышкой, она отодвигала на потом день, когда надо принимать настоящие решения. После того как я ушла из колледжа, так и не окончив курса, люди моего круга, обычно милые и симпатизирующие мне, стали вдруг настырными, дотошно выспрашивали, что я намерена делать, и ждали серьезных, вразумительных ответов. Что касается близких друзей, ожидающих результатов вступительных экзаменов в медицинский или юридический колледж, то они деликатно отводили глаза. Я буду писать сценарий, буду помогать Рокси, ожидающей ребенка, буду изучать европейское кино. Эти бодрые заявления встречались недолгим пристальным взглядом, после чего мои мучители меняли тему.
