Пролог
Меня только что пригласили в Такседо-парк на приватное и, несомненно, весьма изысканное торжество, которое субсидировано одним из лучших семейств Манхэттена. Я поклялся хранить тайну, сколько потребуется, а своим верным читателям обещаю рассказать обо всем, когда закончится эта неделя и я буду свободен от данного слова…
Из светской колонки в «Нью-Йорк империал», воскресенье, 31 декабря 1899
Представители низших классов Нью-Йорка чуть ли не регулярно видят теперь на городских улицах нашу аристократию — правда, лишь мельком: сливки общества заходят позавтракать в «Шерри» после одной из своих грандиозных вечеринок или катаются на санях в Центральном парке, этом демократическом месте встреч. Но за городом все иначе. Здесь богачам не приходится страдать от нескромных взглядов тысяч глаз. В этих снежных горах, расположенных в сорока милях к северо-западу от Манхэттена, они отдыхают от деловых сделок и городской суеты, и им не грозят нарушения порядка, порой имеющие место в городе. А все потому, что они, и только они имеют сюда доступ. В эти последние, холодные дни 1899 года высший свет потихоньку, небольшими группами ускользнул из города, как было условлено. В канун Нового года последние из них прибыли специальным поездом в Такседо-парк и высадились на частной станции, принадлежавшей приватному клубу. Весь день специальные поезда доставляли сюда орхидеи, икру, дичь и ящики с шампанским. А сейчас сюда приехали Шермерхорны и Шайлеры, Вандербилты и Джонсы. Их встретили экипажи, выкрашенные в цвета Такседо — зеленый с золотым — и украшенные памятными колокольчиками от «Тиффани», и помчали по недавно выпавшему снегу к бальному залу, где должно было состояться бракосочетание.
Те, у кого было собственное жилище в этой местности — коттедж, тронутый мхом и лишайником, — заехали туда освежиться с дороги. Дамы захватили с собой фамильные драгоценности и шелковые перчатки. Они упаковали свои самые новые шикарные туалеты, хотя кое-кто уже отчаялся блеснуть в этих нарядах, которые, как сообщалось в светской хронике, они якобы уже надевали в этом злосчастном сезоне. Мисс Элизабет Холланд, очаровательное украшение общества, утонула как раз в середине сезона, и с тех пор никто не решался предаваться веселью. Сливки общества дожидались января, когда можно будет наконец отправиться в круиз по Средиземному морю, а также по другим маршрутам в восточном направлении. Теперь, когда Новый год был совсем близко, а на горизонте неожиданно возник благословенный праздник, настроение у всех улучшилось. Одна — две дамы поведали шепотом, припудривая носики, что, по слухам, невеста будет на свадебной церемонии в подвенечном платье своей матушки, Однако эта дань милой традиции и скромности вовсе не означает, что гости не должны быть одеты по последней моде.
Лакеи в ливреях уже провожали прибывших в бальный зал, находившийся в главном здании клуба, где гостям подавали горячий пунш в маленьких хрустальных бокалах. Они обменивались впечатлениями о том, как преобразился бальный зал Такседо. В середине этого прославленного танцевального зала, на сверкающем паркете, был организован проход, усыпанный лепестками белых роз. В центре были установлены свадебные арки, украшенные хризантемами и ландышами. Гости шептались о том, как изысканно убран зал и как высок ранг приглашенных, — и это несмотря на то, что приглашения были разосланы в последнюю минуту.
Здесь была миссис Астор под темной вуалью, приехавшая на свадьбу, несмотря на плохое самочувствие, из-за которого она просидела дома почти весь сезон; поговаривали даже, будто она собирается отречься от своего трона королевы нью-йоркского общества. Она опиралась на руку Гарри Лера, обаятельного холостяка, о котором столько говорили благодаря его искусству дирижировать котильонами и блистательным остротам. Был здесь и мистер Уильям Скунмейкер, прокладывавший себе путь в первый ряд вместе с молодой миссис Скунмейкер — она была второй леди, носящей этот почетный титул. Миссис Скунмейкер посылала воздушные поцелуи и все время поправляла свои белокурые локоны и рубиновую тиару. Здесь также были мистер и миссис Фрэнк Каттинг, единственный сын которых, Эдвард (Тедди) Каттинг, был, как известно, близким другом сына Уильяма Скунмейкера, Генри Скунмейкера. Правда, с середины декабря этих двоих всего несколько раз видели вместе. А еще здесь был Корнелиус (Нейли) Вандербилт III с женой, урожденной Грейс Уилсон, которую в бытность ее дебютанткой считали слишком «бойкой» и из-за которой ее мужа чуть не лишили наследства. Но сейчас у нее был царственный вид: в панбархате, отделанном кружевами, с темно-рыжими локонами, уложенными в изысканную прическу, она выглядела настоящей Вандербилт.
Однако среди этих представителей аристократических семей не хватало нескольких человек, чье отсутствие бросалось в глаза. Дело в том, что среди этих ста гостей — здесь список был гораздо короче, нежели список тех, кто допускался в бальный зал миссис Астор, и на эту церемонию были приглашены лишь избранные — отсутствовали члены одной известной семьи. Многим это показалось странным, и кое-кто перешептывался об этом под мелодию струнных инструментов, возвестивших о том, что очень скоро начнется церемония.
А между тем по зданию со свистом гулял ветер. Сверкали сосульки, свисавшие с карнизов. Гостей, прибывших последними, попросили занять их места, и затем группа шаферов в черных фраках — а не в смокингах[1]— целеустремленно двинулась к своим местам. Последний из них, Тедди Каттинг, оглянулся, чтобы убедиться, что его друг готов. Музыканты заиграли громче, и толпа одобрительно закивала при виде Генри Скунмейкера, темные волосы которого были зачесаны набок, а красивое лицо как-то возмужало. Он занял свое место у алтаря. Была ли какая-то нервозность в его обычно бесшабашном взгляде? Что это — волнение или тревога? И тут его взгляд — да и взгляды всех присутствующих — устремились в проход, где появились красивейшие дебютантки Нью-Йорка, одетые в шифон, голубой, как глетчеры. Они двигались медленной процессией, одна за другой, через маленькую гору из розовых лепестков, изо всех сил стараясь скрыть девчоночьи улыбки. Когда прозвучали начальные ноты процессии из оперы Вагнера, в раме, образованной первой аркой, украшенной цветами, возникла грациозная невеста. Красота этой девушки поразила даже ее семью и друзей, которые начали перешептываться. Она была одета в кружевное подвенечное платье своей матери, в сжатых руках — большой букет из белоснежных цветов. Ее чувства трудно было разобрать из-за нарядной фаты, но, во всяком случае, она двинулась к алтарю твердой походкой. Как раз когда она заняла свое место рядом с Генри, распахнулась дверь, и на пороге появился запыхавшийся молодой служащий. Он прошептал что-то на ухо женщине, стоявшей у входа. В зал проникло дуновение холодного воздуха, затем раздался еле слышный шепот. Гул, возникший еще до церемонии, усилился, и вот уже весь зал тихонько жужжал. Этот гул не прекратился, даже когда преподобный откашлялся и начал церемонию. Взгляд темных глаз жениха блуждал по залу. Даже невеста напряглась. Голос священника продолжал монотонно читать, но лица собравшихся уже не казались такими безмятежными и радостными. Все усиливающееся чувство беспокойства настигло привилегированный класс даже здесь, где он уютно расположился в своем зимнем дворце, чтобы отпраздновать союз двоих самых ярких своих представителей. Брови гостей приподнялись, рты раскрылись. Внезапно показалось, что неприятности года, оставшегося у них за спиной, не так уж далеко. Что-то случилось, и это навсегда изменит их воспоминания о последних днях 1899 года.
