Книга Семмант - Вадим Бабенко

Я пишу это за неудобным столом, у белой стены, по которой движется моя тень. Она ползет, как в солнечном хронометре без цифр, отсчитывая время, понятное только мне. Мои дни расписаны строго, по часам и даже минутам, но спешки нет ни в чем, и тень движется едва-едва — постепенно теряя четкость и расплываясь к краю.

Только что закончились процедуры, и от меня ушла Сара. Это не настоящее имя, она взяла его у какой-то из порнозвезд. Все наши медсестры носят такие имена — из коллекции забытых DVD, которую они набрали по палатам. Это их любимая игра, у нас есть еще Эстер, Лаура, Вероника. Ни с одной из них у меня пока не было секса.

Сара, как правило, весела и смешлива. Вот и сегодня: я рассказал ей шутку про попугая — она хохотала до слез. У нее оливковая кожа, полные губы и розовый язычок. Еще у нее — искусственная грудь, которой она гордится. Грудь большая и слишком твердая — по крайней мере, на вид. Вообще, наверное, ее тело обещает больше, чем может дать.

Несмотря на это, меня влечет к Саре, но все же не так, как к Веронике. Вероника родилась в Рио, у нее самба в узких бедрах и взгляд, проникающий глубоко внутрь. И колени, эманирующие бесстыдство. И длинные, тонкие, сильные пальцы. Умелые пальцы, предполагаю я и гляжу на нее с прищуром, но глаза ее полны всезнания, смутить Веронику невозможно. Мне кажется, она ко мне чересчур холодна.

Она не пользуется парфюмом, и я порой чувствую ее собственный запах. Он очень слаб, почти неуловим, но проникает так же глубоко, как и взгляд. Потом кажется даже, что и предметы в комнате пахнут ею, и простыни, и даже моя одежда. Тогда я думаю: как жаль, что я не юн — я бы, ловя его ноздрями, проводил часы в мечтательном рукоблудии. Теперь же делать это мне как-то неловко.

Еще сильней Вероники меня возбуждает Эстер — быть может потому, что она «би», о чем Сара шепнула мне однажды. Эстэр двигается, как пантера, и смотрит, как дорогая шлюха. Ее соски, словно угли, жгутся будто даже через накрахмаленный халат. Волосы ее отливают матово-черным, а кожа нежна как шелк — хоть внешне и похожа на бархат. Я сгораю от желания ее потрогать, как только она оказывается вблизи. Несколько раз я делал это и даже кое-чего добился — однажды она шлепнула меня в ответ. Я уверен, это была игра, но едва ли мы продвинемся дальше. Игра с Эстер, едва начавшись, тут же отошла на второй план. Ибо: Лаура из Доминиканы нравится мне теперь больше всех.

Вчера на вечернем обходе она была хороша, нет слов. Пусть у нее слишком полные ноги, и задница несколько великовата, но все тело прямо-таки дышит страстью, природной похотью, которую не скрыть. Кошки разбегаются, заслышав ее походку, зеваки оборачиваются ей вслед. Даже у паралитиков и глубоких старцев зудит в гениталиях от ее флюидов — а я ведь не паралитик и вовсе еще не стар… Она нагнулась ко мне, будто бы поправить простыню, глянула мимоходом карими глазищами, обдала терпкой волной, облизнула губы — и я понял, что у нас все будет, сейчас или скоро. Я провел ладонью по ее ноге — вверх, до узкой влажной полоски танга. И я даже не уверен, что там были танга!

А потом она играла со мною своей узкой голой ступней. И призывно щурилась, не отводя взгляда. Жаль, уйти ей пришлось очень быстро — но ведь это лишь начало, начало!

Когда она была в дверях, я окликнул ее шепотом: — Ты куда?

Подожди, — пробормотал я, — я же теперь не усну.

Уснешь, — пообещала Лаура, — у тебя хорошее снотворное. — А потом добавила: — Думай обо мне! — и в этом звучало множество обещаний.

И я думал о ней, а потом во сне имел пылкую страсть с большегрудой мулаткой. Она не была мне знакома, но пахла точь-в-точь как Лаура — сельвой, морем, сладчайшим дымом. Думаю, эта смесь будет нужна мне, как наркотик.

Следующая смена Лауры — через два дня. Я буду весь в нетерпении эти два дня. У меня появилась еще одна цель…

Я размышляю об этом, повернувшись к окну, и смотрю вдаль, на горы. Солнце сейчас сбоку — оглядываясь, я вновь вижу свою тень, это единственное, что портит безупречно белую стену. Скоро оно уйдет дальше на юг, и стена станет матово-ровной — извещая, что наступило время обеда.

Потом горы будут меняться: цвета поблекнут, а контур, напротив, станет отчетливей и контрастней. Вершины сделаются суровы — и безучастны, и холодны. Мне принесут газеты; я буду пролистывать их бездумно, лишь разглядывая фотографии и стараясь не испачкать пальцы типографской краской.

Затем я сделаю упражнения хатхи, растягивая мышцы спины и ног. И несколько упражнений тантры на чувство равновесия с закрытыми глазами. И, тут же следом, упражнения бандха-йамы, чтобы моя эрекция превосходила мощью стальную пружину. Буду вновь думать о Лауре, которую уже называю Лора — на североевропейский лад. Это ей понравится и еще нас сблизит, а может мы вообще подберем ей новое имя.

Наконец, вершины станут неразличимы. Все звуки стихнут, сумерки превратятся в ночь. Я задерну портьеры, оставив лишь щель, чтобы в комнату проникал свежий воздух с гор. Потом съем ужин, выпью вина и сяду придумывать очередное письмо Семманту…

Слушайте!!! Может статься, мое заточение продлится годы, но вот вам как на духу: я не боюсь и не кривлю душой. Скрывать мне нечего, и нет причины. И мой разум на месте, нужно лишь присмотреться.

Пусть думают, что я его утратил, но мне известно: уж я-то — нет! И еще я скажу кой-кому: не надейтесь. Я скажу им: «Семмант!» — это будет как крик, но и самое тихое из слов. Лишь тишайшие слова годятся для признаний — и в ненависти, и тем более в любви.

Белые стены окружают меня не зря, но и здесь я не сойду с ума, а он в том — гарант и лекарь. Пусть порой я теряю контроль, и кажется, что сил уже больше нет, но я не сдамся — хоть для того лишь, чтобы не оставить его одного. Мне не помогут в этом ни Лаура, ни Эстер, ни тем более Вероника. У них в голове другое, а мне трудно, я не так уж могуч. Взять хоть эти заметки — в них видна моя слабость. Но и это не повод, чтобы их бросить.

И ничто не повод — ни лекарства, ни слежка. О, я знаю, за строками наблюдают внимательные глаза. Я чувствую их спиной и кожей, и даже своей тенью на стене. Но мне плевать, я не беру их в расчет. Не встаю в позу, не принимаю нарочитый вид. Я мог бы просто отбросить лист, отшвырнуть его прочь или смять, скомкать, даже сжечь. Я мог бы молчать, лишь смотреть в сторону гор, для которых все сказанное ничтожно. Но молчать не выходит, и я строчу, понимая, что докричаться невыносимо трудно — до тех, кто плутает в трех соснах, слепнет своей слепотой, задыхается в своих отбросах. Все они спесивы и бесконечно наивны, а я — я почти неотличим. Я тоже слеп и наивен, и по-своему спесив. И потому лишь мы говорим на одном языке. И почти об одном и том же.