ГЛАВА 1
Чернеющий остов здания до сих пор стоит на краю вересковой пустоши. Плющ стелется по выщербленному камню, скрывая уродливые отметины огня, и делает неясными очертания пустых прямоугольников, бывших когда-то окнами и дверьми.
В другие времена и в других краях ничто уже не отмечало бы этого места, кроме буйной поросли дикой травы, закрывающей все как покрывалом. Жители деревни растащили бы камни для починки стен и постройки крепких хлевов для скота. В Северном Райдинге редко попадаются камни, обработанные столь тщательно, однако в стенах Грейгаллоуза не тронут ни, один камень. Птицы да дикие животные: лисы, барсуки — находят укрытие в развалинах. Их голоса да свист ветра — вот и все звуки, нарушающие тишину. Деревенские жители обходят это место. Они называют его проклятым, и какое я имею право сказать, что они ошибаются?
Я никогда не любила книг, которые начинаются: «Я родился». Но вот, похоже, и я не избегну этого литературного греха. Некоторым извинением мне служит то, что эта фраза все же не первая в книге. Достойно упоминания, что я родилась в 1826 году, через семь лет после рождения Ее Величества и за одиннадцать лет до ее восхождения на английский трон. В год моего рождения едва ли не половина всех земель королевства находилась во владении пятисот лендлордов. Естественно, что право участвовать в выборах принадлежало исключительно землевладельцам. Только через четверть века после 1826 года стал возможен развод без специального разрешения парламента, через шестнадцать лет английский закон освободил маленьких детей от работы в шахтах, и через полвека был принят закон об имуществе замужних женщин.
Казалось бы, эти глобальные проблемы не должны иметь отношения к жизни благородной и богатой молодой женщины . Однако странная моя судьба явилась результатом законов и социальных условий этого времени.
Я находилась в счастливом неведении обо всех этих зловещих предзнаменованиях, когда лежала с соской в своей колыбели или выражала свой протест младенческими воплями и позже, когда я в первый раз села на пони под любящим, взыскательным присмотром отца. Помню я о нем только то, что это был высокий человек с благородной осанкой, украшенный пышными бакенбардами. Мама тоже вспоминается очень смутно — только сладкий аромат духов и шелест шелковых юбок. Оба погибли в результате несчастного случая, когда мне было семь лет. Как мне рассказывали, меня выбросило из экипажа. Я совсем не помню ни несчастья, ни дней, за ним последовавших. Когда после недель болезни я вернулась к жизни, я нашла знакомый мир совершенно переменившимся. Мой дом, мои комнаты, моя старая толстая няня сменились на холодную тесную комнату, которую я должна была делить еще с тремя девочками, а вместо матери и отца теперь была мисс Плам. Даже мое тело претерпело изменения. Одна нога была повреждена при падении, и, хотя остался только шрам, я не могла ходить, не хромая.
Первые недели в школе мисс Плам в Кентербери были для меня кошмаром. С трудом выздоравливающая, тоскующая, лишенная всего, я сопротивлялась всем попыткам утешить меня. И все же позже я полюбила и школу, и ее хозяйку. Для того времени это была хорошая школа; возможно, она давала мало знаний, но это было спокойное, приятное место, что не часто встречалось. Что до мисс Плам…
Она и сейчас встает перед моим мысленным взором: цветущая, похожая на колобок коротышка. Ее круглое румяное лицо всегда было влажно от пота, потому что добрая старая леди любила жирную пищу и пылающие камины. Тяжелые пышные одежды делали ее еще толще. Она задыхалась, как старый жирный спаниель; шпионить за девочками она не могла, ибо мы узнавали о ее приближении за несколько ярдов по хриплому дыханию и шуршанию ее невероятных нижних юбок.
Она никогда не бывала строга. Как раз наоборот, она была слишком чувствительной и сентиментальной, чтобы хорошо поддерживать дисциплину, и она ужасно меня избаловала. Я была хорошенькой девочкой с каштановыми локонами и карими глазами, необычайно бледной до прозрачности и худой. Мисс Плам одевала меня, как большую японскую куклу, на которую я походила. Денег хватало и на одежду, и на любые деликатесы, какие бы я ни пожелала. Я принимала все это за подарки; лишь спустя несколько лет я поняла, что была любимицей мисс Плам благодаря своему положению богатой наследницы. Я не покидала школу даже на каникулы, ибо была абсолютно одна. Мисс Плам жалела меня за мое сиротство и за физическую слабость и вместо того, чтобы заставлять меня заниматься и работать, баловала меня, согревая у огня и пытаясь пробудить во мне аппетит своей любимой жирной пищей.
Естественно, что при таком обращении я вскоре превратилась в избалованную самовлюбленную девчонку. Ненависть ко мне остальных учениц по силе была равна обожанию мисс Плам. Я не замечала их отношения до дня своего десятилетия, когда мне убедительно показала его одна из приглашенных девочек: я по своему обыкновению поддразнивала ее, как вдруг она в раздражении изо всех сил запустила мне в лицо пирожным с джемом.
Потеряв дар речи от неожиданности, я начала слизывать джем со своего забрызганного лица, и внезапно выражение лица мисс Плам разбудило во мне доселе дремавшее чувство юмора. Я рассмеялась, и гости последовали моему примеру. С тех пор девочки стали лучше ко мне относиться, особенно после того, как мне удалось уговорить мисс Плам отменить наказание, назначенное Маргарет.
В шестнадцать лет я стала самой старшей ученицей во всей школе. Мои подруги покидали школу, чтобы занять свое место в семейном кругу или вступить в брак, который был для них подготовлен.
В мае того года впервые появился мистер Бим. Он был поверенным моего отца и одним из моих опекунов (вторым была моя тетя). Мисс Плам часто упоминала его имя, так как именно через него производилась оплата моего обучения и содержания, но прежде он не оказывал мне чести своим вниманием, и наша первая встреча была для меня чем-то устрашающим. Он был высоким пожилым человеком, безупречным, как восковая фигура; каждый седой волосок лежал на месте, каждая складка старомодного костюма выглядела как приклеенная. Он был из тех людей, которых невозможно представить себе детьми. Если у него когда-то и были эмоции, они умерли и были похоронены много лет назад.
Немного позже, когда я ближе познакомилась с ним, я поняла, что под его чопорностью скрывалась растерянность передо мной, как у величественного мастифа перед котенком или бабочкой — чем-то маленьким, незначительным и безнадежно легкомысленным. Но он осознавал свой долг: целый час сидел он в запущенной, чересчур жаркой гостиной мисс Плам, экзаменуя меня с профессиональной придирчивостью юриста. Видимо, он остался доволен моими успехами, хотя ничего и не сказал об этом. Несколькими неделями позже пришло письмо от тети, извещающее о ее желании забрать меня из школы, коль скоро мое образование закончено.
После девяти лет комфорта и любви я должна была с сожалением покидать школу и расставаться с мисс Плам. Стыдно признаться, но сожалений не было. Шестнадцать лет — эгоистичный возраст, а я уже выросла из своего гнезда. Корзинка, удобная для котенка, становится тесной для взрослой кошки. За год до своего шестнадцатилетия я почувствовала беспокойное томление тела и ума.
