Глава первая Случайное исчезновение математички
Послушай, я не хотел быть полукровкой.
Если ты взялся читать эту книжку, потому что решил, будто сам полукровка, то вот тебе мой совет: закрой ее, и немедленно. Поверь всему, что наврут тебе мамуля с папулей насчет твоего рождения, и живи нормально.
Быть полукровкой опасно. Страшное дело. Сознание, что ты такой, убийственно, больно и гадко.
Если ты обычный парень и читаешь все это потому, что думаешь, будто это выдумки, — отлично. Читай дальше. Завидую, если ты веришь тому, что в жизни никогда ничего такого не было.
Но если ты узнаешь себя на этих страницах, если хоть что-то заденет тебя за живое, — сейчас же брось читать. Ты можешь оказаться одним из нас. А как только ты поймешь это, они рано или поздно тоже это учуют и явятся за тобой. И не говори, что я тебя не предупреждал.
* * *
Зовут меня Перси Джексон.
Мне двенадцать. Еще несколько месяцев назад я ходил в частную среднюю школу-интернат Йэнси для трудновоспитуемых подростков штата Нью-Йорк.
То есть я трудновоспитуемый?
Что ж, можно сказать и так.
Я мог бы начать с любого момента моей короткой, жалкой жизни, чтобы доказать это, но в прошлом мае все действительно пошло наперекосяк. В общем, наш шестой класс поехал на экскурсию в Манхэттен — двадцать восемь дефективных подростков и двое учителей в желтом школьном автобусе, который вез нас к музею искусств Метрополитен поглазеть на древнеримские и древнегреческие штуковины.
Понимаю — смахивает на настоящую пытку. Большинство экскурсий в Йэнси такими и были.
Но на этот раз экскурсию вел наш латинист мистер Браннер, поэтому я еще на что-то надеялся.
Мистер Браннер был одним из тех парней среднего возраста, которые разъезжают в инвалидных колясках с моторчиком. Волосы у него жиденькие, борода нечесаная, и появлялся он всегда в поношенном твидовом пиджаке, от которого пахло чем-то вроде кофе. Крутым его, конечно, не назовешь, но он рассказывал нам разные истории, хохмил и разрешал гоняться друг за другом по классу. К тому же у него имелась потрясная коллекция римских доспехов и оружия, поэтому он был единственным учителем, на чьих уроках меня не клонило в сон.
Я надеялся, что экскурсия получится о'кей. По крайней мере — что хоть раз, в виде исключения, я ни во что не вляпаюсь.
Но, дружище, я ошибался.
Понимаешь, именно на экскурсиях со мной случаются всякие пакости. Взять хотя бы пятый класс, когда мы ездили осматривать поле сражения при Саратоге и у меня вышла неприятность с пушкой повстанцев. Я и не собирался целиться в школьный автобус, но меня все равно поперли из школы. А еще раньше, в четвертом классе, когда нас возили сниматься на фоне самого крупного в мире бассейна для акул, я нажал какой-то не тот рычаг на подвесных лесах, и всему нашему классу незапланированным образом пришлось искупаться. А еще раньше… Впрочем, думаю, ты меня понял.
Во время этой экскурсии я решил держаться паинькой.
Всю дорогу до города я собачился с Нэнси Бобофит — конопатой, рыжеволосой девчонкой со склонностью к клептомании, которая пуляла в затылок моему лучшему другу Гроуверу объедки сэндвича с арахисовым маслом и кетчупом.
Гроувер вообще был легкой мишенью. Слабак, он плакал, когда у него что-нибудь не получалось. Похоже, он просидел в одном классе несколько лет, потому что все лицо у него уже пошло прыщами, а на подбородке курчавилась редкая бороденка. Кроме того, Гроувер был инвалидом. У него имелась справка, что он до конца жизни освобождается от физкультуры из-за какого-то мышечного заболевания ног. Ходил он смешно, будто каждый шаг причинял ему страшную боль, но это только для отвода глаз. Посмотрели бы вы, как он со всех ног мчится в кафетерий, когда там пекут энчиладу.[1]
Короче, Нэнси Бобофит швыряла кусочки сэндвича, застревавшие в курчавых каштановых волосах Гроувера, зная, что я ничего не могу ей сделать, потому что и так на заметке. Директор грозился, что я вылечу, как пробка, если во время этой экскурсии случится что-нибудь нехорошее, возникнут непредвиденные трудности или я учиню даже самое невинное озорство.
— Я ее убью, — пробормотал я.
— Все путем, — постарался успокоить меня Гроувер. — Мне нравится арахисовое масло.
Он увернулся от очередной порции ланча Нэнси.
— Так, ну все, — я стал уже подниматься с места, но Гроувер силой усадил меня обратно.
— У тебя уже и так испытательный срок, — напомнил он мне. — Сам знаешь, на кого всю вину свалят, если что случится.
Оглядываясь назад, я жалею, что не прибил Нэнси Бобофит прямо тогда. Даже если б меня выгнали из школы, это уже не имело значения, поскольку вскоре я влип в такой маразм, по сравнению с которым все остальное — чепуха.
Экскурсию по музею вел мистер Браннер. Он ехал впереди в инвалидной коляске, ведя нас через большие галереи, отзывавшиеся на наши шаги гулким эхом, мимо мраморных статуй и застекленных витрин, битком набитых настоящей черно-оранжевой глиняной посудой.
У меня пронеслась мысль, что всему этому уже две-три тысячи лет.
Мистер Браннер собрал нас вокруг тринадцатифутовой каменной колонны с большим сфинксом наверху и стал рассказывать, что это был надгробный камень, или стела, на могиле девочки примерно наших лет. Объяснял нам про рисунки, высеченные по бокам надгробия. Я старался слушать, что он говорит, потому что это было любопытно, но вокруг все болтали, и всякий раз, когда я их просил заткнуться, второй сопровождающий нас учитель, миссис Доддз, зло на меня поглядывала.
Миссис Доддз была какой-то мелкой сошкой, училкой математики из Джорджии, которая даже в пятьдесят носила черную кожаную куртку. Видок у нее был тот еще: казалось, она может загнать «харлей» прямо на крыльцо школы. Она появилась в Йэнси с полгода назад, когда у нашего бывшего математика случился нервный срыв.
С первого же дня миссис Доддз возлюбила Нэнси Бобофит, а меня считала дьявольским отродьем. Она наставляла на меня свой скрюченный палец и ласково говорила: «Итак, дорогуша», и мне становилось ясно, что еще месяц придется торчать в школе после уроков.
Как-то раз, когда она до полуночи задавала мне вопросы на засыпку из какого-то старого учебника математики, я сказал Гроуверу, что, по-моему, миссис Доддз — не человек. Он посмотрел на меня абсолютно серьезно и ответил: «Ты совершенно прав».
