кто помогал проводить Елизаветинские фестивали в средней школе Уэтстоуна по-настоящему и с огромной пользой:
Этот роман является художественным произведением. Имена, персонажи, места действия и происшествия либо являются плодом воображения автора, либо использованы в художественных целях. Любое сходство с реальными людьми (живыми или умершими), событиями или местами действия абсолютно случайно.
Пролог
— Королева желает увидеться с вами наедине у себя в покоях, миледи.
«Как любезно и просто сказано, — подумала двадцатилетняя принцесса Елизавета, — но на самом деле все далеко не так любезно и просто». Они всегда называют ее миледи, не принцессой и не «вашим высочеством» — эти придворные дамы и господа, роящиеся вокруг новой королевы, ее единокровной сестры Марии Тюдор.
И все же, садясь за маленький инкрустированный стол для послеполуденной трапезы с ее величеством, Елизавета заставляла себя улыбаться. Засахаренные фрукты и пирожные с ягодами выглядели восхитительно, но ее живот судорожно сжимался под тугим корсажем от дурного предчувствия. При дворе Елизавета всегда ходила по острию меча, но только после того, как ее сестру недавно короновали, стала бояться, что меч упадет и разрубит ее пополам.
— Прекрасный день, — со вздохом сказала бледная тридцатисемилетняя королева, краем глаза взглянув в окно.
Створка была слегка приоткрыта, и в комнату лился бодрящий октябрьский воздух, который задувал во дворец Уайтхолл ветер с Темзы, проносясь через сады и парки.
— А я сегодня только и делала, что читала и подписывала билли, дарственные грамоты и приказы — когда не слушала святую мессу, разумеется.
— Ваше величество чересчур усердно трудится, — заметила Елизавета, сжав ладони в складках нежно-голубого шелкового платья. — Не найдется ли у вас времени погулять по саду или покататься верхом в Сент-Джеймском парке?
— Dios sabe[1], долг зовет, — пробасила Мария мужским голосом, которому всегда удивлялись при первой встрече. Она потянулась за кубком кларета, сжала его унизанными перстнями пальцами и с глухим стуком поставила на стол. — Я не допущу, чтобы у меня за спиной говорили, будто женщина не способна править.
— Помните, ваше величество, как наш отец король сказал однажды, что, подобно сомнамбулам, мы, женщины, настолько подвластны фазам луны, что никогда не сможем руководить государством?
— Мы?! — воскликнула Мария, буквально захлебываясь от негодования. — Ты, сестра, никогда не понесешь королевского бремени, ибо я рожу сына и наследника — как говорил наш отец!
— Дай бог, ваше величество, и я сердечно благодарна за вашу неизменную доброту ко мне.
Королева медленно кивнула, но сердце Елизаветы заколотилось в груди, точно конские копыта. Сделав очередной неверный шаг, она запаниковала, но быстро справилась с собой. Королеву могла взбесить даже надуманная обида. По крайней мере, Елизавета привыкла к тому, что Мария близоруко щурится, и, в отличие от остальных, не принимала это за хмурую гримасу. Теперь, ожидая следующего хода сестры, королева сверлила ее сощуренными оловянными глазками.
Но единственный настоящий — и при необходимости тайный — придворный советник Елизаветы, молодой секретарь Уильям Сесил, всегда повторял: «Если сомневаетесь, ничего не делайте и ничего не говорите». Поэтому, напустив на себя благодушный вид, Елизавета сидела неподвижно как статуя. В гнетущей тишине Мария нагнулась над столом, чтобы выбрать пирожное. В другой маленькой грубоватой руке, так непохожей на точеные, изящные ручки Елизаветы, королева сжимала тяжелое золотое распятие, качнувшееся на усыпанной драгоценностями цепочке. Чтобы выиграть еще немного времени, Елизавета взяла пирожное, на вид такое же, как у Марии. Оно сочилось густым красным сиропом.
— Итак, — с тяжелым вздохом пробормотала Мария, — после моей коронации ты заявляешь на людях, что поддерживаешь меня, но за несколько недель, которые прошли с тех пор, ни разу не согласилась послушать мессу со мной наедине.
Елизавета замерла, не донеся пирожное до рта. Вот они, смертоносные лезвия, снова выстилают ей путь, словно она какой-нибудь маг из далекой Аравии, умеющий ходить по острым предметам.
— Ваше величество, вы сами говорили, что должно прислушиваться к совести, и я всего лишь следую вашему примеру…
— Но моя совесть послушна истинной вере. — Так и не съев пирожное, Мария уронила его на стол и вновь схватилась за кубок. — Ешь, сестра, ешь, — велела она, пренебрежительно махнув рукой. — Не смотри на меня так, будто я собираюсь тебя проглотить. Мы будем больше чем сестрами; мы будем вечными союзницами в служении святой Церкви и выполнении наших насущных…
Откусив кусочек пирожного, Елизавета почувствовала горечь. И твердую вишневую косточку. Она попыталась прожевать и глотнуть, но подавилась и сплюнула в надушенный лавандой платок. Цветочный запах заставил ее громко чихнуть.
— Горькое, — пробормотала Елизавета, шмыгая носом. — А внутри косточка, я не смогла…
Она вскочила, когда рука Марии пронеслась над столом, смешав кубки и блюда. Пирожные покатились по скатерти и раскрошились; кувшин опрокинулся, извергнув столб темно-красного вина и забрызгав Елизавете платье.
— Обманные маневры и неповиновение, спрятанное под любезным выражением лица, — вот во что ты всегда играешь, — прогремел низкий голос королевы, — ибо это у тебя в крови!
— Я… простите, ваше величество, просто у пирожного был вкус…
— Отравы? Ты ведь набралась дерзости сказать именно это, не правда ли? — завизжала Мария, вставая. — Несмотря на мою благосклонность, — продолжала она, — ты готова бросить мне такое обвинение?
Королева подошла к окну, чтобы послеполуденное солнце золотило косыми лучами ее коренастую фигуру, но скрывало черты лица.
— Разумеется, нет, и…
— Королева-католичка в собственных покоях пытается отравить единокровную сестру-протестантку, Елизавету Английскую, любимицу народа. Вот что скажешь завтра ты и твои коварные сторонники?
— У меня нет сторонников, меня могут поддерживать, лишь следуя примеру вашей благосклонности.
— Довольно лгать. Право же, было бы справедливо, если бы тебя в самом деле кто-то отравил, но не я — только не я. — Королева шагала взад-вперед, ее юбки шуршали, а распятие цеплялось за драгоценные камни, которыми был расшит лиф. — Я желаю только добра тебе и твоей бессмертной душе, сестра.
