Ибо его избрал Господь Бог твой из всех колен твоих, чтобы он предстоял [пред Господом, Богом твоим], служил [и благословлял] во имя Господа, сам и сыны его во все дни.
Пролог
Бруклин, 1967
— Сегодня пойдешь со мной, Аарон, — прошептал Мордехай Коэн.
Жестом он велел сыну подняться и указал на арочный просвет уходящего за алтарь коридора.
Словно холодом овеяло душу тринадцатилетнего паренька. Глянув через плечо, Аарон увидел, как последняя прихожанка спускается с галереи и скрывается за порогом синагоги. Отец потянул его за руку.
— Идем, — повторил он. — Бояться нечего, поверь мне.
— А я и не боюсь, — солгал Аарон.
Мордехай положил ладонь меж острых лопаток сына и легонько подтолкнул его к главному приделу храма.
— Нынче у тебя особенный день, Аарон.
— Ты поведешь меня внутрь?
— Верно. Дедушка хотел поговорить с тобой.
Аарон сунул дрожащие руки в карманы черных штанов.
Насколько он помнил, традиции Шаббата всегда оставались неизменными. Отец отправлял мать Аарона и четырех сестер домой готовить рыбу и другие традиционные угощения для субботнего стола, а сам уединялся в комнате за алтарем, в другое время всегда закрытой. Аарон ждал в храме и поднимался по ступеням на галерею, где, набравшись храбрости, подходил к ореховому шкафу, ковчегу Завета,[1]хранившему свитки Торы. Мальчик проводил пальцами по искусной резьбе орнамента шкафа, гладил бархатистые складки парохета,[2]прикрывающего его створки. А через час отец появлялся, и они возвращались домой, по пути обсуждая библейские тексты.
Однако сегодня Аарона вели вокруг кафедры алтаря, или бимы, прямиком к запретному прежде коридору, длинному и сумрачному. Там, в гуще теней, под надежной защитой таинственной дубовой двери с массивным бронзовым засовом, находилось самое потаенное место синагоги.
Никогда отец не рассказывал, что скрывалось за этой дверью.
Никогда Аарон не спрашивал его почему.
Мордехай опустил ладонь на ручку двери, чуть помедлил и повернулся к сыну.
— Готов?
Сейчас отец казался много моложе: тени затушевали седину бороды и пейсов и разгладили резкие морщины вокруг зеленовато-серых глаз. Он волновался, но вместе с тем был торжественен и строг. Удивительное чувство сопричастности к чему-то таинственному и великому объединило двоих мужчин, как путешественников, готовых рука об руку отправиться в далекое странствие.
— Готов, — робко ответил Аарон, ощущая, как отдаются в ушах ухающие удары сердца.
Мордехай дважды повернул ручку, и дверь легко открылась.
— Входи, сынок.
Едва Аарон переступил порог, как его окутал сладкий аромат благовоний: от золотой кадильницы поднимался вверх голубоватый дымок. Мальчик и предположить не мог, насколько загадочным окажется увиденное за дверью.
Солнечный луч из единственного сводчатого окошка на дальней стене рассеивал сумрак в маленькой квадратной комнате. Под окном стоял на коленях дедушка Аарона перед вторым ковчегом — еще более величественным, чем тот, что находился на галерее, — и шептал молитву. Белый молитвенный платок — талит катан[3]— укрывал согбенные плечи, и кисти цицит[4]колыхались в такт движениям старика.
Аарон обвел комнату любопытным взглядом. На стене слева расположилась внушительная коллекция картин маслом. Каждая изображала сцену из Торы — от Моисея и древних иудеев до табернакля и утраченного храма. Справа тянулись книжные полки, плотно уставленные томами на иврите. Может, именно здесь хранились священные тексты и сосуды-гениза?[5]Аарон попытался представить, что его отец делал здесь по субботам. Молился? Изучал что-то?
Дедушка поднялся с подушечки для коленопреклонения, бережно свернул платок, убрал его в один из ящиков шкафа и повернулся к вошедшим. Старик мог бы показаться довольно грозным, если бы не спокойный взгляд удивительно синих глаз. Аарон невольно выпрямился и посмотрел прямо в лицо деда. Фамильное сходство было настолько явным, что мальчику на мгновение почудилось, будто он видит самого себя в старости. Под ермолкой, или кипой, пейсы деда, огибая уши, плотными кольцами спиралей вливались в седую бороду.
— Шаббат шалом, — поприветствовал их дедушка.
— Шаббат шалом, — ответил Аарон.
— Руки из карманов, мой мальчик, — велел дед.
Зардевшись, Аарон вытащил руки и опустил их по бокам.
— Вот так, — одобрительно проговорил старик, подойдя ближе. — Мы покрываем макушки, дабы продемонстрировать Господу свое смирение, когда Он глядит на нас сверху, но молимся мы Ему с помощью рук. Поэтому Он должен видеть их.
Указав наверх, дед подмигнул, и Аарону стало чуть полегче.
— Мордехай, — обратился он к отцу мальчика, не сводя глаз с внука. — Могу я попросить тебя оставить нас с мистером Аароном Коэном наедине?
— Конечно, — кивнул Мордехай.
Когда отец вышел, неслышно прикрыв дверь, что-то в комнате едва уловимо изменилось.
В напряженную тишину ворвался вой сирены пожарной машины на Кони-Айленд-авеню. Взгляд Аарона метнулся к окну — но сирена уже стихла.
— Ну что ж, Аарон, — начал дедушка, отвлекая его внимание от уличного шума. — Когда мне было столько же, сколько сейчас тебе, отец отвел меня к моему деду, чтобы тот поведал мне о великом наследии нашей семьи. Прежде всего, тебе понятно слово «наследие»?
