Книга Разбитое сердце - Барбара Картленд

— Прости меня, Мела, дорогая, но тут нечего обсуждать. Я хочу быть честным с тобой и поэтому прямо говорю: я увлечен другой девушкой.

Я замерла на месте, не отводя глаз от Тима. Я ждала его, ждала с таким терпением — мне казалось, целые годы — его отпуска. И вот он приехал…

На самом деле Тима не было всего три месяца. Его письма поначалу подбадривали меня, а когда они стали приходить все реже и реже, я убедила себя в том, что он с головой погружен в учебу и у него нет времени на письма. Я слышала, что парней в тренировочных лагерях ВВС действительно крепко гоняют.

Конечно, я была глупа — глупа и доверчива, как всякая влюбленная девчонка. Если бы только я читала письма не глазами влюбленной дурочки, то могла бы догадаться обо всем и раньше. Но я просто любила, любила его и ни о чем не думала.

Я была без ума от Тима, я и до сих пор ужасно его люблю. Так что пусть люди не твердят, что-де «любовь умирает за одну ночь», не бурчат, что, мол, «время — великий целитель», пусть они не несут подобной чепухи. Любовь не умирает оттого, что делают люди. Любишь просто потому, что не можешь иначе.

Я обожаю Тима. Я обожала его даже тогда, когда он окончательно распрощался со мной и направился к двери, чуть покраснев, с едва заметно дергающейся как всегда, когда он волнуется, жилкой на виске.

Я видела, что он расстроен разговором со мной — тем, что ему пришлось выложить мне всю правду, но именно это вызвало во мне новый прилив любви: объяснение со мной далось ему нелегко. Что ж, значит, я все-таки небезразлична Тиму — вон как он переживает из-за меня.

Однако утешаться на самом деле было нечем. Ничто не могло ослабить удар, ничто не могло принести даже малую толику покоя. Казалось, пришел конец всему: мой безмятежный мир рухнул.

В первый момент я почти не почувствовала боли. Скорее, нанесенный Тимом удар словно бы повалил меня на землю и лишил чувств.

— Я познакомился с ней сразу, как приехал в наш лагерь в Виннипеге, — говорил мне Тим, — и, когда увидел ее — не могу объяснить, — между нами словно пробежал электрический ток, и я понял, что эта девушка станет моей единственной. А тебя я всегда считал самой лучшей девушкой на свете, мы были такими друзьями, правда, Мела?

Он ждал ответа, но я была не в состоянии говорить.

— Но тут другое, — продолжал он, — меня словно громом поразило на месте… Но, боже мой, какой это ужас — прийти к тебе и рассказывать все это!

Я замерла, уставившись на него. В этот момент, как ни странно, я подумала о том, что на воротничке его осталось крохотное пятнышко крови, и о том, что мундир его на самом деле вовсе не голубого цвета.

«Абсолютно неподходящий цвет для ВВС, — заключила я. — Слишком много серого в этой синеве».

В голове продолжали крутиться идиотские мысли, в то время как сердце твердило: «Это конец! Все кончено, Памела Макдональд, Тим больше не любит тебя».

Я просто не могла в это поверить. Мне хотелось обвить руками его шею, притянуть к себе дорогое лицо и целовать, целовать моего мальчика — долгими и волнующими поцелуями, почти лишавшими меня дыхания и повергавшими в смятение. Но я уже не могла этого сделать.

Тим, который в этот миг говорил со мной, не был тем Тимом, которого я любила и который любил меня. Это был совсем другой человек — мужчина, любивший девушку по имени Одри Герман, проживавшую в Виннипеге.

Когда Тим ушел, я долгое время неподвижно стояла, глядя в окно. Наш дом в Монреале находится на высоком холме, я смотрела на вырисовывающиеся на горизонте горы, укрытые снегом, и вспоминала о том, как в прошлом году мы с Тимом катались на лыжах в Лаврентийских горах.

Как все было прекрасно — и это солнце, и этот снег, — a Тим все посмеивался и поддразнивал меня: говорил, что мои щечки на взгляд и на вкус ну прямо мороженые яблочки.

Но они оттаивали потом, когда мы сидели возле пылающего огня, разведенного в бревенчатой избушке, построенной родителями Тима в лесу. Мы допоздна засиживались с ним после того, как все отправлялись спать, и говорили… говорили. Мы заранее обдумывали все, что будем делать после того, как Тим скопит достаточно денег и мы поженимся.

К этой перспективе мы относились с жуткой серьезностью и потому решили пока не спешить со свадьбой — до той поры, когда мы действительно не будем ни в чем нуждаться. Незачем следовать примеру некоторых моих подруг, которым пришлось обходиться без прислуги и без машины. И все, конечно, устроилось бы, если бы не война.

Папочка потерял крупные заказы, отец Тима тоже, и посему мы остались без внушительной финансовой помощи, на которую могли бы рассчитывать раньше; но у самого Тима дела шли хорошо.

Его отцу принадлежит одна из старейших фирм фондовой биржи, и потому даже во время самых резких падений он умудрялся оставаться на плаву.

И тут, совершенно неожиданно, Тим решил отправиться воевать. Когда война началась, мы с ним подробно обсудили такую возможность и пришли к выводу, что ничто не заставляет его вступать в армию.

Тим всегда придерживался скорее проамериканских, чем пробританских позиций. Мне было все равно, хотя благодаря матери-англичанке, оставшейся верной родной стране, я должна была бы следовать противоположной точке зрения. Впрочем, и у мамы после двадцати пяти проведенных в Канаде лет не было особых причин любить Англию, за исключением чисто сентиментальных.

Наши английские родственники, за исключением дяди Эдварда, относились к ней просто скверно. И я часто представляла себе, что однажды повстречаюсь со своим дедом и выложу ему все, что о нем думаю. Мне хотелось показать ему на отца и сказать:

— Смотри, вот настоящий человек. Вот человек, умеющий работать, добившийся успеха и принесший счастье своей жене. Теперь тебе не стыдно за то, что ты запретил своей дочери выходить замуж за «колониального простофилю»?

Да, именно так он назвал моего отца, когда моя мать захотела выйти за него замуж, выставил его из поместья и велел убираться в Канаду. Так папа и поступил, но мама отправилась вместе с ним.

Я легко представляла себе физиономию деда, который, проснувшись утром, обнаружил, что дочери нет, а причину ее исчезновения объясняет коротенькая записка!

Надо думать, что дворецкий поднес ему эту записку на серебряном блюде и утренняя овсянка отдавала в тот день горечью во рту деда, когда он — должно быть, впервые за всю свою жизнь — обнаружил, что его перехитрили.

Ну, конечно, здесь скотт сошелся со скоттом, ибо отец считал себя шотландцем, хотя семейство его обитало в Канаде уже в третьем поколении. Предки его эмигрировали всего с фунтом в кармане и трудились как бобры, укрепляя свое благосостояние.

И они добились успеха, папочка получил вполне пристойное образование и, как мне кажется, стал одним из самых авторитетных в стране специалистов по лесу. Но, когда он приехал в Англию, с ним обращались как с простым лесорубом.