ВЕЧЕРНЯЯ ДОРОГА
Фазиль Искандер
Рассказ
Рисунки Л. Коростышевского
Был сорок второй год. Я жил в горах у своего дяди в деревне Напскал. Боязнь бомбежки, а главное, военная голодуха забросили нас надолго в этот относительно сытый и спокойный уголок Абхазии.
Городок наш бомбили всего два раза. Скорей всего немцы сбросили бомбы, предназначенные для более важных объектов, к которым их не подпустили. Думаю, что летчики бомбили его, боясь наказания своего начальства, чтобы не возвращаться с бомбами на аэродром. Вот почему так думаю: во-первых, самолеты появились со стороны нашего тыла, во-вторых, ничего военного, кроме милиции, в нашем городе никогда не было.
После первой же бомбежки городок опустел. Застольные ораторы и стратеги из приморских кофеен благоразумно приостановили свои бесконечные политбеседы и тихо удалились в окрестные деревни есть абхазскую мамалыгу, авторитет которой быстро подымался.
В городе остались только необходимые и те, кому некуда было ехать. Мы не были необходимыми и нам было куда ехать, поэтому мы уехали.
Наши деревенские родственники, посовещавшись, распределили нас между собой по-своему, учитывая возможности каждого из нас. Старший брат, как человек уже отравленный городской цивилизацией, остался в ближайшей к нашему городу деревне, потом его взяли в армию. Сестру отправили в семью дальнего, но богатого и поэтому казавшегося близким, родственника. Меня, как самого младшего и бесполезного, отдали дяде в горы. Мать осталась где-то посередине, в доме своей старшей сестры, откуда она пыталась дотянуть до нас свои теплые, стареющие крылья.
Дядя мой оказался довольно крупным скотоводом: у него было два десятка коз и три овцы. Пока я раздумывал, где кончается родственная помощь и начинается эксплуатация, он незаметно и безболезненно приставил меня к ним. Вскоре я полюбил это дело и научился подчинять своей воле небольшое, но строптивое стадо.
Нас связывали два древних магических восклицания: «Хейт! Ийо!»
Они имели множество оттенков и смыслов в зависимости от того, как их произносить. Козы их отлично понимали, но иногда, когда им это было выгодно, делали вид, что спутали оттенки.
Например, если произносить врастяжку вольно и широко: «Хейт! Хейт!» — это означало: паситесь спокойно, вам ничего не угрожает. Если произносить как бы с педагогическим укором, означало: вижу, вижу, куда вы заворачиваете. Нехорошо! А если вдруг очень резко и быстро: «Ийо! Ийо!» — надо было понимать: опасность! Назад!
Козы обычно, услышав мой голос, подымали головы, как бы стараясь уяснить себе, что именно от них на этот раз требуется. Паслись они всегда с некоторой брезгливостью, обрывая листки с кустов, стараясь дотянуться до самых свежих и далеких.
Пастись они любили на крутых, обрывистых склонах поблизости от горного потока. Шум воды возбуждал их аппетит, как шипенье шашлыка перед обедом. Ели они, тряся бородами, выскалив мелкие ровные зубы. Меня почему-то раздражало, что они бросали начатую ветку и с неряшливой жадностью переходили к другой.
Мы за обедом берегли каждую крошку, а они привередничали. Это было несправедливо.
Овцы обычно шли позади коз, признавая их первенство и вместе с тем держась, как говорится, со скромным достоинством.
Они паслись, низко наклонив головы, как бы вынюхивая траву. Выбирали открытые, по возможности ровные места. Зато, если они пугались чего-нибудь и пускались вскачь, их невозможно было остановить. Набежавшись до одури, они забивались в кусты и отдыхали, по-собачьи разинув рты и жарко дыша боками.
Козы для отдыха выбирали самые каменистые и возвышенные места. Укладывались, где почище. Самый старый козел обычно на самой вершине. У него были устрашающие рога, клочья свалявшейся и желтой от старости шерсти свисали по бокам. Чувствовалось, что он понимает свою роль: двигался медленно, важно покачивая белоснежной бородой мудреца и звездочета. Если молодой козел по забывчивости занимал его место, он спокойно подходил к нему и сталкивал ударом рогов, при этом даже не смотрел на него.
Однажды из стада исчезла коза. Я сбился с ног, бегая по кустам, разрывая одежду о колючки, крича до хрипоты. Так и не нашел. Возвращаясь, случайно поднял голову и вижу, она стоит на дереве, на толстой ветке дикой хурмы. Взобралась по кривому стволу. Наши взгляды встретились, она нагло смотрела на меня желтыми неузнающими глазами и явно не собиралась слезать. Я огрел ее камнем, она ловко спрыгнула и побежала к своим.
Думаю, что козы самые хитрые из всех четвероногих. Бывало, только зазеваешься, а их уже и след простыл, как будто растворились среди белых камней, ореховых зарослей, в папоротниках.
Как жарко, как тревожно было искать их, бегая по узким растрескавшимся от жары тропкам, на которых вспыхивали зеленые молнийки ящериц. Случалось, что мелькнет у ног и змейка, взлетишь, как подброшенный, чувствуя подошвой ноги, которой чуть было не наступил на нее, упругий холод змеиного тела, и еще долго бежишь, ощущая ногами необоримую, почти радостную легкость страха.
Обычно в хорошую погоду я лежал на траве в тени большой ольхи, прислушиваясь к привычному треску «кукурузников», летящих за перевал. Там шли бои, и до нас доносилось ежедневное погромыхиванье военных громов.
Изредка высоко-высоко пролетал немецкий самолет. Мы его узнавали по замирающему вою, чем-то напоминающему писк малярийного комара. Обычно, когда он приближался к городу, начинали палить зенитки, и видно было, как вокруг него разрывались одуванчики снарядов, а он шел и шел сквозь них, как завороженный. Так за всю войну и не увидел, чтобы подбили самолет.
Как и все ребята, по-настоящему не видевшие войны, я тайно ждал, прислушиваясь к гулу за перевалом, когда же подойдет фронт. Я понимал, что вслух об этом не стоит говорить, и терпеливо ждал.
Ожидание стало особенно волнующим после того, как к нам во двор зашел наш дальний родственник. Он уселся под ореховым деревом, воткнул посох в землю и тщательно вытер бритую голову и тугую загорелую шею большим платком. Я сбегал на родник за свежей водой, тетка вымыла стакан, так что он засверкал, как льдинка, налила воды и подала ему.
Он медленно выпил два стакана, утерся, поблагодарил и сказал, кивнув головой в сторону перевала, что был там, искал сына, который пропал без вести, но так ничего и не узнал. Его утешали как могли. Помнится, больше всего поразило не то, что он сказал о сыне, а то, что, снова кивнув на перевал, он заметил: «До фронта день хорошей ходьбы».
Бои шли в тех местах, куда до
