Магомед Бисавалиев
Тайная тетрадь
Салам, читатель!
Так уж сложилось, что мы тут встретились. Ты не поверишь, я не планировал эту встречу, но судьбе было так угодно. Что ж, буду откровенным. Книга, которую ты держишь в руках — не только плод моего воображения, сплав ностальгии, детских воспоминаний и острой тоски по любимым и ушедшим. Может быть, она так и начиналась, но с каждой написанной главой я все яснее чувствовал, как сквозь строчки прорывается мир моего Джурмута с его людьми и шайтанами, орлами и кавтарами, джинами и животными. Поэтому я не вижу надобности сохранять хронологию событий и выстраивать четкую структуру с логической связью между повествованиями. Какая может быть четкая линия и логика там, где люди и джины творят, что хотят? Я не могу их призвать к порядку. И ты, читатель, не смог бы. Собеседники у меня были самые разные, а главный среди них — Исмаил из аула Салда общества Джурмут, мой ныне покойный отец. Его памяти и посвящаю я эту книгу. Но был еще один собеседник. Тот, чей голос я со временем научился различать среди всех прочих. Именно он заставлял меня размещать рассказ в рассказе, а тот еще в одном и всюду говорить от первого лица, из-за чего порой тяжело разобрать, кто тут рассказчик и чья звучит история. Этот собеседник — сам Древний Джурмут, это он через нас всех, через моего отца, тетю, моих старших сестер, через моих родных, знакомых и через меня самого рассказывает о себе. Потому что как бы далеко мы ни уехали, увозим его с собой. Где бы ни жили, останемся его частью. В наших жилах течет общая кровь. Для себя, для близких и для тех, кто способен слышать голос этой крови, я и написал эту книгу.
С уважением, автор.
Детство
Первая печаль и знакомство со смертью
…До школы, в раннем детстве я рос счастливым мальчиком. Отец меня баловал как младшего — только я в семье мог возразить ему. Была сплошная радость, я и не знал иной жизни, кроме той, где улыбки, подарки, похвалы и слова о том, какой я замечательный мальчик. А затем у меня появился младший брат, он был очень подвижным, беспокойным мальчиком. Помню, как я играл с ним, когда он был в колыбели, как мы радовались, когда он начал делать первые шаги, ходить, выговаривать первые слова.
Потом случился несчастный случай. Мама пошла по вызову скорой медпомощи в другой аул, а его оставила с сестрой-школьницей. Та на мгновение отвлеклась, двухлетний мальчик дёрнул за шнур кипящий чайник и опрокинул на себя. Его ожоги долго лечили. Помню, мама всё время делала ему уколы. Он плакал. Я маму уговаривал не делать, мол, ему больно. Мне объясняли, что ему ещё больнее будет, если не делать. Как я понимаю сейчас, ему никак не могли сбить температуру.
Была зима. В одну из ночей братишка, не умолкая, плакал; мама, не покидавшая его ни на минуту, никак не могла его успокоить. Отца не было дома, кажется, уехал то ли в город, то ли в райцентр по служебным делам. Я проснулся от плача, из-под одеяла смотрел, как мама ласкала братишку, произносила разные добрые слова, чтобы его успокоить. Через мгновение голос мамы пропал, а плач усилился. Вижу, мама головой уткнулась в брата и тихонько плачет, чтобы мы не слышали.
Почему-то я боялся шевельнуться и думал, что мама ещё сильнее заплачет, если увидит, что я не сплю. Не помню, как я заснул, помню только, что, когда проснулся, в доме никого не было. Братья и сёстры куда-то вышли, мама, наверное, возилась со скотиной, только братик в углу комнаты на небольшой тахте лежит. Я подошёл. Вместо красивого, с большими чёрными глазами братика я увидел другого ребёнка. Впалые глаза, от круглых щёчек ничего не осталось, губы ссохлись как у старичка, и на них желтоватый налёт. Он не плакал. Только часто-часто дышал, и в груди у него что-то хрипело.
К вечеру вернулся отец. Они с матерью что-то долго обсуждали тихими голосами. Света не было. Помню почти раскалённую печь, тёплую комнату и отца с мамой, сидящих над больным ребёнком. Тени прыгали, искажая их лица, то превращали в маску страдания, то растягивали в страшном нечеловеческом смехе.
Когда я проснулся, комната была полна народа. Все что-то говорили, иногда перебивали друг друга, хотя и не ссорились. Я не мог разобрать ни одного слова, слышал только гул чужих голосов. Отца и мамы не было в комнате. И тахта, где обычно лежал больной братик, была прибрана.
Во дворе нашего дома отец и ещё один мужик резали козла с большими рогами сероватого цвета. Их лица были мрачные. Чуть дальше от них пылал костёр, и двое мужчин прилаживали над огнём большую кастрюлю. Вместе со сверстниками я бегал вокруг костра — мы все были голодны, хотели мяса и ждали, когда же сварится. Но полной радости у меня не было. Беспокоили две мысли: почему брата нет там, где он всегда лежал, и где мама?
Через какое-то время в наш дом направилась группа мужчин. Они вошли, и почти сразу в доме, где только что было настолько тихо, что он казался пустым, забормотали — всё громче и громче, потом заплакали; кто-то вдруг забился, закричал, будто хотел расшатать стены. Вскоре дверь снова открылась, и из дома вышли мужчины. У них были лица людей, которые страшно хотят сейчас оказаться совсем в другом месте. В проёме распахнутой двери я увидел маму. За плечи и за руки её удерживали несколько женщин, уговаривая вернуться в дом, а она рвалась вслед за мужчинами, быстрыми шагами удалявшимися по узкой аульской улочке. Кто-то из мужчин остановился и, обернувшись, прикрикнул на женщин. Только тогда я рассмотрел: впереди шёл отец и в руках у него было что-то, завёрнутое в жёлтое одеяло.
Детвора побежала по улице за мужчинами, женщины увели в дом мою плачущую маму. А я стоял посреди пустой улицы и не знал: за детьми бежать или к маме идти. Не пошёл ни к кому. Побежал в сарайчик соседей, сел на бревно и заплакал навзрыд. Я плакал обо всём сразу. О маме, которая так громко кричала. О том страшном, что увидел в
