Любовь Аркус
МОИ ДЕВЯНОСТЫЕ
пестрая книга
САНКТ-ПЕТЕРБУРГ
«СЕАНС»
2021
SHOP.SEANCE.RU
МОИ ДЕВЯНОСТЫЕ
ПЕСТРАЯ КНИГА
Составитель Любовь Аркус
ББК 63.3(2Рос)
УДК 94(470)
М74
Мои девяностые. Пестрая книга / Сост. Л. Аркус. СПб. : Сеанс, 2021. — 344 с. : ил. — 16+ — ISBN 978–5–905669–42–2
В сборник вошли воспоминания о первом десятилетии новой России, записанные в конце 1990-х, в 2000-е и 2020-е. В оформлении издания использованы фотографии из архивов журнала «Сеанс» и агентства Alamy / ТАСС.
Редакция приносит свои извинения тем фотографам, чьи имена не удалось установить
© 2021
Мастерская «Сеанс»
СОДЕРЖАНИЕ
3. ДЕВЯНОСТЫЕ ИЗ ДЕВЯНОСТЫХ
Дмитрий Пригов
Жизнь победила никому не известным способом
Александр Гольдштейн
Темнеющий воздух
Людмила Петрушевская
Незабываемый 1991-й
Михаил Берг
Кессонная болезнь
Сергей Кузнецов
Страна победившего постмодернизма, год 1993-й
Константин Мурзенко
Отмороженные
Александр Тимофеевский
Евгений. Утешение Петербургом
2. ДЕВЯНОСТЫЕ ИЗ НУЛЕВЫХ
Генриетта Яновская
«Конец века. Выдох века. Наш выдох»
Лев Рубинштейн
«Мир менялся на глазах, как в пластилиновом мультфильме»
Виктор Топоров
Сон во сне
Иван Дыховичный
«Мы все оказались в эпицентре землетрясения»
Павел Кузнецов
Русский лес в конце столетия
Эдуард Лимонов
СМРТ
Эдуард Джафаров
«Маленькая стрелка летела как сумасшедшая, а большая еле ползла»
Дмитрий Галковский
Погрешность измерения
Дмитрий Быков
«Выживание, стыд, страх, одиночество — вот мои 1990-е»
Евгений Фёдоров
«Не жизнь, а сплошное road movie...»
1. ДЕВЯНОСТЫЕ ИЗ ДВАДЦАТЫХ
Екатерина Шульман
«Я не думаю, что мы доберемся до истины»
Юрий Сапрыкин
«Никто не думал о человеческом достоинстве»
Полина Барскова
Бумажные черные силуэты, вырезанные из тьмы...
Александр Баунов
Бездомное время
Мария Степанова
«Когда не понимаешь, где у ситуации вход и выход, но ты внутри»
Мария Степанова
Летчик
Дмитрий Пригов
поэт, художник
1940–2007
Жизнь победила никому не известным способом
«Чувствую, что в воздухе носятся огромные деньги!» — расширив глаза, восклицал художник Гундлах, даже несколько раздувая ноздри, принюхиваясь вроде. Отчего реальность носящихся в атмосфере денег приобретала некую степень достижимости. Кстати, этот же Гундлах весьма охотно показывал лишний ряд зубов, белых и ядреных, наросших у него глубже основных и обиходных. Но это так, к слову. А деньги носились перед нашим доверчивым и неискушенным воображением на заповедных тогда еще для робких советских существ улицах Западного Берлина. Носились ли они, не носились — сейчас уж трудно и восстановить с достоверностью. Но Европа тогда была действительно на пике своего экономического расцвета и в кипении некой энергии, освободившейся после превозмогания восточного колосса в многолетнем их противостоянии. Мы же, группка московских андеграундистов, выбравшись впервые из своих конурок, квартирок и подвалов, сразу же попали в самый искусственно-взрощенный и рекламно наираскрашенный западный заповедник. Еще стояла разделяющая стена, за которой полуспал, полутомился, полуворошился Восточный Берлин. Некий ужас и восторг (почти на генетическом уровне) манил к стене с ее кафкианскими пропускными пунктами. И мы шли. На противоположной стороне переминались мрачновато-помятые советско-немецкие люди. Такими они являлись нам, представшими перед ними уже как бы в западном неоновом ореоле. Но, естественно, с тяжелой атавистической коростой в душе, превышавшей всякую мрачноватость и как бы помятость восточных немцев. Эта кентавричность существования долго еще, помню, не оставляла меня. Тогда и потом я часто врубался носом (иногда и до крови) во всякие стеклянные витрины и двери, столь немыслимо прозрачные, что нарушали привычный механизм узнавания, опознания границ между разнородными пространствами. Душа просто возликовала, когда из вышеупомянутого Берлина, отлетев краткосрочно в Софию, выйдя в аэропорту, обнаружил я милые мутные и запятнанные стекла и надпись на стенке бара: «Кофе няма». В Москве тогда было тоже «няма» всего: кофе, сигарет, чая и прочих продуктов типа сыра и колбасы. Их-то вместе с носильными шмотками и техникой все везли и везли озабоченные толпы новых посетителей, возвращавшихся из дальних обеспеченных пространств.
Так вот, мои знакомые восточноберлинцы, встретив меня у пропускного пункта на Фридрихштрассе, водили по достопримечательностям все еще к тому времени полуразрушенного Восточного Берлина и плакались на свою тяжелую тоталитарную долю, завидуя нашей нынешней (в смысле, тогдашней) перестроечной. С некоторым чувством неловкого незаслуженного превосходства кивал я сочувственно своим подавленным друзьям, бессмысленно приговаривая: да, да, конечно! И вспоминались собственные плаканья в жилетки всяким заезжим иноземцам, куда более отзывчивым, сочувствующим и готовым на реальную помощь и поддержку, чем мы теперь. Все это вызывало вспышку иррационального ужаса при возвращении обратно через тот же пропускной пункт в свою возлюбленную и уже как бы и присвоенную свободу. При виде холодных и неприязненных лиц пограничников с их такими же подозрительными собаками на коротком поводке ты ясно осознавал всю эфемерность и химеричность милостиво дарованных тебе властью прав. Они вертели твой красненький паспортик, и очень даже верилось, что произнесут вот сейчас на ломаном русском, изучаемом ими все их унылое детство: «Пройдемте, товарищ!» То, что вчера было еще знакомым и привычным, сегодня казалось непереносимым и глубоко неестественным.
Может, это и звучит банально, но все и вправду менялось стремительно! Это и вправду то единственное слово, которым определялось тогдашнее положение дел и состояние душ, еще утружденных разочарованием.
Художники вдруг стремительно разбогатели и в этих новых обстоятельствах вели себя несколько глуповато. Сразу оговорюсь: весьма на короткое время. Но было, было! Потом все вернулось на свои в общем-то должные места. И достаточно скоро только жалостная улыбка появлялась в ответ на упоминание о деньгах. Курс рубля начал меняться, Запад вдруг страстно возжелал видеть и приобретать в собственность
