Часть первая. Пятница
Дорогу новому
Был синий весенний день, который клонился уже к вечеру.
От асфальта, нагретого солнцем и омытого дворниками, пахло черемухой.
Все окна в нашем доме были распахнуты, и кое-какие жильцы выглядывали во двор. Одно окно во втором этаже было крепко заперто шпингалетами, и оттуда сквозь светлое стекло глядела на улицу пыльная собака Валет.
Из окна на первом этаже, которое сплошь заросло зеленым луком, послышался голос:
– Где моя курица?
– Она висит между дверями, – раздраженно ответили из глубины квартиры.
– Вечно она вешает курицу между дверями, – сказал Крендель. – По-моему, это глупо.
– Еще бы, – ответил я.
Мы стояли посреди двора, под американским кленом, на ветвях которого качался коричневый чулок.
– А ты, Крендель, молчи! – крикнула Райка Паукова, высовываясь из-за зеленого лука. – Вот дом снесут и буфет сломают!
Крендель посерел. Буфет был его больным местом.
– Как хотите, а я не выселюсь! – крикнула тетя Паня с пятого этажа.
– Второй год сижу на чемоданах, – сказала Райка. – Еще и не знаю, куда переселят. Загонят в Бирюлево.
– А я в Бирюлево не поеду, – сказала тетя Паня. – Там все дома белые.
– Дом подлежит сносу, – подал голос дядя Сюва с третьего. – А раз подлежит – следует его сломать. Старое на слом! Надо дать дорогу новому.
– Мне и в старом хорошо, – высказалась тетя Паня.
– Кому это нужно сносить наш дом? У нас даже лифт есть, в первом подъезде.
– И кабина совсем новенькая! В ней можно на Марс улететь.
– А вдруг не снесут? – сказал Крендель. – Вдруг передумают? Обещались к маю снести, а не сносят.
– Снесут, снесут, и буфет с крыши скинут, – добавила Райка, мстительно выглянув из окна.
Крендель недовольно глянул вверх. Там, на крыше, прямо под облаками, стоял старинный резной буфет. Он хорошо был виден с тротуара, и прохожие подолгу раздумывали, в чем его смысл. Но когда появлялся на крыше Крендель, распахивал дверцы – в небо вылетали пять голубей.
– Голубятня! – удивлялись прохожие. – Уголок старой Москвы!
– Надо дать дорогу новому, – толковал дядя Сюва. – Новое идет на смену старому.
– А в новых домах, – сказала Райка, – голубей держать не разрешается.
Она нервно наломала зеленого лука и спряталась в глубине квартиры.
– А я на балконе буду держать. На балконе-то, наверно, можно. Верно, Юрка?
– Еще бы, – ответил я.
Крендель повеселел и достал из кармана губную гармошку «Универсаль».
– Что это все – гитара да гитара, – сказал он. – Есть ведь и другие музыкальные инструменты.
Он приложил гармошку к губам. Казалось, он примеривается съесть ее, как сверкающее пирожное.
– Сыграй что-нибудь душевное, Кренделек, – сказал дядя Сюва, и Крендель дунул в басы.
Шипящее, гудящее дерево музыки выросло рядом с американским кленом, и сразу же Райка прикрыла окно, дядя Сюва стал смешно дирижировать толстыми пальчиками, а возле третьего подъезда остановился Жилец из двадцать девятой квартиры, только что вошедший с улицы во двор.
«Некому березку заломати…»
Об этом Жильце надо бы рассказать поподробней, потому что в первую очередь подозрения упали на него. Но упали они немного позднее, примерно через час, а в тот момент Жилец из двадцать девятой квартиры стоял у подъезда, слушал музыку и был вне подозрений. Впрочем, стоял он понуро, плечи его были опущены, голова в плечи втянута, будто он боялся, что на него что-нибудь упадет.
Вдруг он расправил плечи, более гордо поднял голову и пошел прямо к нам. Однако подойти к нам было не просто. Уже не дерево, а заросли музыки, колючие кусты вроде шиповника выдувал Крендель из губной гармошки. Жилец с трудом продирался через них, трещал его плащ, а Крендель играл все сильнее, стараясь превратить эти заросли в джунгли.
– Разрешите, – сказал Жилец и протянул руку.
– Что такое? – не понял Крендель, отрывая гармонь ото рта.
– Музыка утоляет печаль, – сказал Жилец и мягко отобрал музыкальный инструмент. Вынул из кармана носовой платок с фиолетовыми цветочками, аккуратно протер им гармонику и после приложил ее к губам. Он не всунул ее грубо в рот, как это делал Крендель, а сложил губы бантиком и бантик приблизил к ладам-окошечкам. Гармошка удивленно прошептала: «Финкельштейн».
Жилец недовольно покачал головой и снова принялся протирать и продувать гармошку. Затем сложил из губ еще более красивый бантик, глаза его увлажнились, и тихо-тихо, тоскливо и томительно он заиграл: «Некому березку заломати…»
