ПЛАТОН ГОЛОВАЧ
ПЕРЕПОЛОХ НА ЗАГОНАХ
I
Из зарослей на холм всползла подвода. Высокая дуга качалась в стороны, а под дугою, в такт ей, степенно качалась в стороны конская голова. Это продолжалось долго, и все словно на одном месте было — и дуга, и конская голова, только нарастали они и увеличивались постепенно. Потом поднялась над холмом широкая конская грудь. Казалось, лошадь легла на снег, и, поджав под себя ноги, тяжело ползет в гору. Потом она сразу поднялась над холмом и, помахивая на бегу головою, зафыркала, перебирая копытами плотно утоптанный снег.
Панас смотрит на подводу, потирает ладонями уши, а потом засовывает руки глубоко в карманы пальто и перебирает пальцами подкладку, мнет ее, чтобы скорее отогрелись пальцы.
Подвода уже совсем близко. Вот она поравнялась с Панасом, миновала его и поехала дальше, оставляя за полозьями саней писклявый скрип промерзлого снега. В широких розвальнях, устланных соломою, лежал человек, укутанный в кожух. Голова его была укрыта пестрым большим одеялом, а поджатые ноги спрятаны в соломе. Лица не было видно, и Панас не догадался, кто это — мужчина или женщина. Рядом — мужчина в таком же кожухе, в мохнатой овчинной шапке. Ноги в валенках лежали на санях поверх соломы. Когда подвода поравнялась с Панасом, мужчина ловко поджал под себя ноги, поднялся на колена и замахал над лошадью кнутом. Та рванула сани в сторону от Панаса, наставила испуганно уши и побежала быстрее.
За подводой из-за холма выросла человеческая фигура. Человек широко машет руками, скользит сапогами по гладкой дороге и медленно идет, поглядывая под ноги.
Когда он приблизился, Панас увидел, что это не Камека. А затем постоял еще несколько минут, посмотрел вдоль дороги и вернулся в хату.
— А я опять к вам, не везет мне что-то, не видно Камеки...
Произнес это, стоя в пороге, и стал шапкой сбивать с пальто снег.
Из-за печки хозяин вынес к столу скамеечку и пригласил Панаса сесть.
— Камека не придет теперь, постыдится,— сказал хозяин и отошел от стола на середину хаты, где на кирпичах стояла железная печурка. Там он сел на круглой колодочке и стал вытряхивать на газетный обрывок из старого кожаного кисета мелкие потертые зерна махорки.— Пускай бы, Панаска, товарищи нам больше махорочки возили,— сказал он,— мы бы тогда послушными были, а то даже закурить нечего: дадут пачку на неделю, а я ее за день в компании скурю.
Он замолчал на минуту, думая, что Панас ответит на эти его слова про махорку, но не дождался и заговорил сам.
— ...А опять же, подметку если взять или сапоги, скажем. Это ж смеются над нами люди, и все тут: девять пар сапог дали на сто тридцать семь хозяев! Разве мыслимо... А кругом босые, а весна близко, каждый боится, что не будет в чем на работу в поле выйти...
На кровати, опершись руками о спинку, сидела Галина.
— До работы еще привезут и сапог, и лаптей,— сказала она.
— Так вот и привезут, только жди...
Хозяин достал из печурки, из самого огня, уголек. Перебросил его несколько раз с ладони на ладонь, пока уголек немного потемнел, закурил, держа уголек кончиками пальцев, и тогда закончил свою мысль.
— ...Может, еще и обуют тебя?
Зашипели на стене и прозвонили половину седьмого часы. Панас поднял голову, глянул на часы и спросил:
— Так на собрание приказывали или нет?
Хозяин глянул на жену, потом на Галину и ответил удивленно:
— Не-ет. А разве кто наказывал?..
— Камека как будто договаривался.
— Разве что без меня приказывали? Но не может этого быть,— отозвался хозяин,— никогда так не приказывали.— И, минуту помолчав, добавил: — А на кой ляд это собрание?
— Как на какой ляд? Разве можно так оставить, как это получилось?
— А что надо?
— Колхоз.
— А если мы не хотим? Силой же этого, как говорят, нельзя, а люди не хотят, так зачем же тогда так приставать?
— Мы силой и не будем делать, соберемся, поговорим...
— Ну-ну...
В хате было темно. Галина подошла к стене, у которой сидел Панас, сняла с гвоздя лампу и начала полотенцем протирать стекло. Делала она это молча. Молча подлила керосину, подравняла ножничками фитиль, зажгла его и повесила лампу в углу над столом. Отошла и опять села на кровати.
Хозяин закурил, глубоко затянулся дымом, одним дыханием выпустил дым и проговорил:
— Ничего, братец, из этого не выйдет, напрасно ты это, Панас, ходишь.
— Почему напрасно? А по-моему, выйдет,— ответил Панас.
— А-а...— Хозяин махнул рукою.— Не выйдет...
— Попробуем...
В печурке зашипело. На хату из печурки повалил густой пар. С печи ловко соскользнула хозяйка, тряпкой выхватила из печурки чугунок и понесла его в угол к порогу, чтобы над кадкой отцедить картошку.
В хату вошел сын хозяина. Покачиваясь, он прошел через всю хату в темный угол, сбросил там старый корявый армяк и поношенный красноармейский шлем, сел на скамью и тогда поздоровался с Панасом и сразу обратился к нему:
— Полтора рубля за день я с конем заработал... Вот, товарищ Панас, как мы живем. А сколько я их поворочал, сколько покатал, собирая в кучу. А тебе за день полтора рубля!.. Крутят... Видят, что народ начал возить, так сразу цену снизили... И всегда так. В прошлом году глину на заводе копали, так сначала одну цену сказали, а как платить, так у них уже другая. А постой в глине крюком, побросай день лопатой... Насилу через суд своего добились... Я так понимаю это, товарищ, что мир существовать не будет, если мужика не будут обманывать...
Его перебил отец.
— Панас собрание созывать хочет, Камека как будто с кем говорил...
— Так, может, они и собрались у кого?
Сын неохотно поднялся, надвинул шлем, надел новый длинный кожух и ушел. А отец продолжал начатый сыном разговор.
— Правду он, братец, говорит. Обманывают мужика... Через это и не будет ничего у нас, потому что нет нам смысла никакого...
— Почему так?
— А потому, что не к лучшему, как я думаю, это, а к худшему ведет нас. И это все говорят. Ты, конечно, как партийный из города, одно твердишь, что лучше будет, а Камека свой, поглупее, наверное, позабыл, что ему в городе поручили говорить, и сказал нам правду всю...
