Александр Бруссуев
Революция
И услышал я голос Господа, говорящего:
Кого Мне послать? и кто пойдет для Нас?
И я сказал: вот я, пошли меня.
Книга пророка Исайи гл 6, стих 8.
Мы искали незыблемых истин,
Мы словами играли, горя,
Свято веря в могущество мысли,
Только время потратили зря.
Звали в светлые дали и сами
Поднимались и падали вновь,
Только так и остались всего лишь словами
Наша Вера, Надежда, Любовь.
А. Романов — Вера, Надежда, Любовь -
Вступление
Электричка медленно и неровно тянула забитые людьми вагоны среди грязного, будто бы гниющего, снега. Обступившие железнодорожные пути постройки шанхайского типа еще более выделяли неухоженность и нищету некогда вполне цветущего края. Знавали эти земли и лучшие времена. Знавали и подзабыли.
Голые деревья царапали своими сучьями хмурое неприветливое небо, и почему-то казалось, что делали они это осознанно, тщась в бессильной злобе. А вороны в их кронах, удрученно свесившие клювы к земле, временами подымали головы и каркали что-то, словно отдавая приказы.
«Хайль!» — говорили вороны.
«Ууу», — подвывал им ветер.
А деревья ничего не отвечали, они пытались дотянуться до небес.
Облезлые собаки возле выпотрошенных помоек щурили на это дело глаза и то и дело поджимали животы, будто похохатывая. В прежнюю эпоху псы отличались сдержанностью и позволяли себе скалиться только тогда, когда у них случались свадьбы. Да и выглядели они не столь ободранными, как ныне. Разве что на свадьбах — ну, так это понятно: люди тоже после свадеб теряют свой лоск, некоторые и вовсе перестают блистать во время самих свадеб, а есть и такие, которые даже перед самими свадьбами.
На переездах, уткнувшись друг другу в зад, дымили грязные машины, вынужденные стоять опущенными шлагбаумами. Все они были донельзя одинаковыми, как коробки. Казалось, что в них сидят одинаковые водители. Конечно, это было не так — одинаковыми были только таксисты, прочие же владельцы машин, мужчины и женщины, отличались друг от друга, в основном, по степени вежливости. Вожделенные «Жигули» абы кому не распределялись, для хулиганов они были недоступны, а породистые хамы ниже «Волг» не опускались.
По тропинкам вдоль железнодорожных насыпей двигались практически одинаково одетые люди. Это не значило, конечно, что все были в единой форме, просто модный выбор был не настолько велик, чтобы можно было как-то выделиться в толпе. «Большевичка» и «Скороход» — вот самые популярные бренды для подавляющей части населения. Главное было не в вычурности одежды, главное было в ее чистоте и опрятности.
Унылая, вообще-то, складывалась картина, однако ее с лихвой компенсировало то, что нигде в мире нельзя было так душевно провести время с совсем, порой, незнакомыми людьми, как здесь. Просто всегда надо было быть разборчивым в своих человеческих отношениях. Но люди, пережившие войну, не страдали неразборчивостью, их сломать и купить было сложно. Пока не все они вымерли, душевность никуда не денется.
Человек, вполне советского вида — если судить по одежке, и все-таки совсем не советский, неуловимыми деталями отличающийся от всех прочих людей в вагоне, сидел возле окна электрички на самом дальнем месте и внимательно смотрел на проплывающий мимо пейзаж.
Ему было грустно, и, порой, крутившийся в голове вопрос «зачем я здесь?» начинал досаждать, требуя ответа. Последний раз из Питера в Выборг по железной дороге он ехал тридцать лет назад.
И эта его поездка тоже будет последней. Что поделать — возраст! Все люди смертны, и, зачастую, смертны внезапно.
В то далекое время путь его был не таким простым, как ныне: купил билет — и поехал. Тогда он потратил почти две недели, чтобы выбраться из Москвы, а потом еще неделю, чтобы выбраться из Ленинграда. И поезд на Выборг был совсем не пассажирский.
Впрочем, можно было найти и кое-что одинаковое в этих двух, отстоящих друг от друга на тридцать лет, случаях. И тогда, и сейчас его как бы не было.
Он как бы погиб на глазах Эрнста Фишера, этого оболваненного коммунизмом породистого австрияки. А жена Эрнста, «красная графиня» Рут фон Майенбург, эту гибель подтвердила.
Был Тойво Антикайнен, да весь вышел. В окно вышел и размазался по мостовой.
«Тойво» — значит, «надежда». Надежда умирает последней.
1. Детское восприятие 1905 года
Детство — это такое состояние, которое, кажется, длится бесконечно. Да так и получается, потому что единственная в мире вещь, которая вписывается в понятие бесконечности без всяких натяжек и условностей — это оно самое и есть.
Может быть, кто-то и попытается возразить: мол, возраст, мол, немощь, мол, даже смертельная смерть. Спорить об этом бессмысленно, потому что спор никогда не рождает истину, зато вполне легко рождает склоку.
Детство — это состояние души, которое не может сравниться даже с любовью, ибо конечна даже любовь, черт бы ее побрал. Или мутируется в ненависть. Или никогда не приходит.
С детством такого не бывает. Его не минует никто, разве что попытается сокрыть, потому что, возможно, был презираем и бит, а вырос в прокурора или, того хуже, в прокуроршу. Тогда о ранних годах жизни — молчок, зубы на крючок. Но протяженность своего детства каждый выбирает самостоятельно. Хоть десять лет, а хоть и до самой смерти от старости. Так было всегда, так всегда и будет.
Родившись за два года до нового двадцатого века, Тойво рано прекратил свою беззаботную жизнь, как таковую. Стукнуло ему восемь лет, стукнуло крепко: через отца — обойщика, через усталую маму, через многочисленных братьев и сестер. Надо было как-то удар держать, потому что можно обойтись без обуви, но вот без одежды и, самое главное, еды — жить становится невесело.
Отец его крепко любил мать, отчего семья Антикайненов постоянно росла. В городе Гельсингфорсе это нормальное явление. Ненормальным было то, что на жалованье обойщика семью содержать было трудно, а никем иным папа-Лаури быть не мог. Да, вероятно, и не помышлял об иной стезе: образования не хватало, связей не хватало, да и желания тоже не хватало.
Когда есть желания, но нет возможностей, легко можно подцепить заразное заболевание, прозванное в народе алкоголизмом. Финны — умеренные потребители бухла, разве что в Юханнус, да перед 1-м мая,
