Егор Упиров
Сказка о Гении
Был да жил в квартире вечно хмурый дядька пожилой. Седая борода редеющим веером, острый крючковатый нос, два старых каштановых глаза и хитрые тонкие губы заядлого выдумщика составляли портрет Васюткина Гения Францевича. Он ни на грамм не соответствовал своему имени, предпочитая соответствию сто грамм за воротничок два раза в день: перед сменой и после смены. Иногда, но только в исключительных случаях, скажем в Рождество или в среду, сто грамм употреблялись вместо смены. Гений Гения Францевича был посвящен обходу железнодорожных путей. Он был обходчиком. Мать Гения была профессором в одном из высших учебных заведений их провинциального города, который, впрочем, является региональным центром. Цецилия Константиновна преподавала романскую литературу. Отец же его специализировался на древней Греции. Именно Франц Аполлонович дал имя сыну, назвав того в честь себя.
Франц был чрезвычайно самолюбивым человеком, способным сутками рассматривать себя в зеркале. Доходило до того, что после такого «сеанса» просмотра, отражение Франца нередко сваливалось, изнемогая от усталости и несколько дней потом не проявлялось в зеркале, а однажды и вовсе исчезло. Какой шум стоял в тот день в их обычно тихой квартире! Когда Франц понял, что не видел собственного отражения уже больше недели, он завопил с такой силой, что у Гения Францевича развилась тугоухость и он не стал музыкантом. Впрочем, музыкантом Гений никогда быть и не хотел. После исчезновения отражения, Франц пожил недолго. Всего две минуты. Но всё это нам известно со слов самого Гения. Всё описанное далее также дошло до нас со слов обычного стареющего путейца, чье имя больше его носителя. Приятного.
Однажды Гений Францевич, в день воскресенье, в квартире, больше похожей на хижину, на кухне, большей похожей на кладовку, за столом, больше похожем на две табуретки под скатертью, уснул. Он уже давно не брился и не стригся, из-за чего был похож на пса. Только ему не говорите! Его руки болтались по швам, а из пасти к полу стекала слюна. Старенький холодильник «Минск» прерывисто гудел, как бы засыпая и просыпаясь. На кухне и за ее пределами была глубокая ночь. Гений Францевич тихонько сопел и проживал невероятную историю:
Что-то неописуемо теплое по настроению и цвету залило собою небо. Но это не был цвет, это была эмоция, в центре которой Кроха великан босоного бежал по озерам, как по лужам. Он был одет в целлофановый пакет майка с красным логотипом, вместо брюк на его ногах порос мох и обвился плющ. В небе летали воблы. И их было так много! Так много! Кроха великан глотал их прямо на ходу! А воблы покорные судьбе ангельски пели:
Ау!
Ау!
Ау!
Что прои-зо-шло? Мы снова в небе?
Как же нам-не-по-ве-зло! Мы снова в небе!
Ау!
Ау!
Ау!
Их песня осела всюду: от бесконечных пространств, используемых под пастбища свиней и гусей, до бездонных стаканов морей. Это были именно стаканы, как в поезде, только вместо металлической подставки скалы, а вместо чая соленая вода. В таких красотах радостно бежал Кроха великан. Гений Францевич видел всё как будто со стороны, но в то же время явственно ощущал себя великанчиком, этим огромным одноглазым дитем. Он чувствовал вкус серебряных подсоленных вобл, утопал в их ангельской песне! «Это не жизнь…Сказка!». Даже во сне мозг Гения это осознавал. Но что это? Но кто это? Неужели…? Да! Это Голиаф бежит навстречу крохе великану! Это его отец!
— Папа! Папа! Папа!
— Сынок! Сынок! Сынок!
Великаны крепко обнимаются, пока все вокруг содрогается под тяжестью их радости. Голиаф поднял сына так высоко, что вот уже заметен Сатурн, Юпитер, а вон там, возле солнца, бежит Аполлон.
— Дедушка! Дедушка! Дедушка! — , во всеуслышание закричал Гений Францевич, — Что ты тут или там делаешь? Почему ты не умер? Почему ты бежишь от солнца?
Аполлон фон Граций Везувий Олегович был похож на упитанного сурка в смокинге, из нагрудного кармашка которого свисала цепочка от часов. Он, запыхаясь, перескакивая с кометы на комету, пищал:
— Времени нет! Времени нет! Срочно! Ты должен придумать его! Иначе всему конец! Все пропало! Все пропало!
— О чем ты говоришь? Кого придумать? Ты разве не рад меня видеть?
Аполлон фон Граций Везувий Олегович обнял внука и поцеловал его в макушку, сдув с нее все волосы. Гений Францевич остался лысым как воздушный шарик:
— Рад, конечно, рад! Мы не виделись с тобой уже, — он попытался сосчитать в уме, — уже целую вечность. Во всяком случае не меньше ее половины. Конечно, я рад тебя видеть! Но ты должен внимательно меня послушать! Выслушать! Готов?
— Что стряслось, дедушка?
— Ты слышишь меня? Гений! Гений! Ты слышишь меня?
— Говори! Говори же!
— Дрянной мальчишка! Ты не слушаешь меня! Ты должен выслушать меня! Гений! Гений!
Произнося это, дедушка как будто сжимался в кулак, до тех пор, пока окончательно не исчез. Вокруг звезд эхом расплылось его последнее слово: «Г Е Н И Й»
— Дедушка! — Гений Францевич стоял абсолютно один в черном полотне космоса, где кроме звезд ничего больше не было, — Исчез…
Он стоял оцепенев, как тролли у которых нет часов. Он не смел шелохнутся. Он ждал. Звезды исчезли, на их месте незаметно выросли золотистые папоротники. Гений Францевич оказался в лесу. Среди сосен и елей мишка косолапый по лесу ходил, шишки собирал и романсы пел под виолончели сверчков и пианино травы:
О, где же вы дни любви,
сладкие сны,
юные грезы весны…?
Где шум лесов,
пенье птиц,
где цвет полей,
где серп луны,
блеск зарниц?
Всё унесла ты с собой,
и солнца свет,
и любовь, и покой!
Всё, что дышало тобой лишь одной!
Гений Францевич был заворожен пением медведя с плетенной корзиной полной шишек. Белки, кролики, мыши и другие мохнатые обнимались и плакались, подтирая глаза листочками березы.
— Как это красиво…Как это…, -он не выдержал и зарыдал, облокотившись на случайное дерево, — А где же мои дни любви? А я любил? А я любил! — он зарыдал еще сильнее, — Какой я несчастный, какой я жалкий старик! Даже жизнь и ту напрасно прожил! Распил и не заметил, как добрался до дна…Мать профессор, отец профессор, дед известный астроном, а я? Глупый дряхлый путяга! Разбить бы себе лоб, да жалко…лоб ведь ни при чем.
Гений Францевич присел, хотя скорее нелепо шлепнулся, на большой пень. Скрючившись, он напоминал иву. Об
