Леонид ЛЕНЧ
СЧАСТЛИВЫЙ ОБОРОТ
*
РИСУНКИ М. ЧЕРЕМНЫХ
М., «Издательство «Правда», 1959
СЧАСТЛИВЫЙ ОБОРОТ
Приехал я тут как-то недавно по своим литературным делам на один большой завод. Натурально, являюсь к директору.
Его секретарша, симпатичная блондинка со вздернутым носиком, любезно говорит:
— Насколько я вас понимаю, цель вашего приезда — изучать заводскую жизнь. Так?
— Да… собственно… так!
— Я не сомневаюсь, что Иван Васильевич ласт вам разрешение на изучение жизни, но, к сожалению, он сейчас занят. В данное время у него в кабинете как раз происходит совещание.
— Что-нибудь секретное?
— Нет, обыкновенное, нормальное совещание Собрались начальники цехов, инженеры, мастера.
— Голубушка, а нельзя ли мне обождать, пока Иван Васильевич освободится, не здесь, у вас в приемной, а там, в кабинете, на совещании? Посижу, послушаю, что народ говорит, и, таким образом, не теряя времени, начну изучать жизнь.
Симпатичная блондинка посмотрела на меня, подумала и… улыбнулась.
— Идите!.. Только тихонько!
Я осторожно отворил дверь, обитую коричневым дерматином, и вошел в просторный кабинет, заполненный людьми, сидевшими по обеим сторонам длинного стола, покрытого зеленым сукном. Одним концом он упирался в другой стол, письменный, массивный, украшенный резьбой, над которым монументально возвышался представительно-седоватый, но моложавый мужчина, по-видимому, сам Иван Васильевич.
Люди сидели не только за длинным столом, но и в креслах, стоявших вдоль стен. Я увидел свободный стул и тихо уселся. Никто не обратил на меня внимания, даже скатавшийся моим соседом понурый, неказистый блондин с блекло-голубыми грустными глазами. Глаза эти были устремлены на выступавшего а ту минуту энергичного здоровяка в военном кителе без погон и. как мне показалось, просили о чем-то «очередного оратора». Нет, не просили а безмолвно и жарко умоляли. Губы моего соседа при этом быстро шевелились.
Я напряг слух и разобрал слова. «Худо дело, худо!»
Вскоре картина стала для меня ясной.
Оратор в кителе без погон, обращаясь к моему соседу и называя его то Петром Филипповичем, то товарищем Камышевым, а то и просто Петей, критиковал ею за плохую работу механического цеха.
Говорил он очень спокойно, даже мягко, но убийственно-убедительно. Звучало это, как мне запомнилось, примерно так:
— На заводе, как на фронте. Сосед на фланге не поддержал — и наступление превращается в «пшик»… Мы тебе, Петр Филиппович, не раз говорили: товарищ Камышев, возьмись за ум, организуй работу в цехе как следует — ты на наши слова ноль внимания, фунт презрения. И я считаю, что если Петр Филиппович и дальше будет так относиться к своим обязанностям и к товарищеским предупреждениям, то придется нам тебя, Петя, поучить по-другому. И тогда уж не обижайся!..
После здоровяка в военном кителе выступил мастер Проценко, совсем еще молодой человек, худощавый, легкий, с интеллигентным нервным лицом. Этот критиковал не только беднягу Петра Филипповича, моего соседа, но и самого Ивана Васильевича, директора. На величественном лице последнего появилось выражение смущения, когда Проценко, заканчивая свою речь, сказал ему:
— Ваше отношение, Иван Васильевич, к Камышеву похоже на отношение крыловского повара к шкодливому коту.
Я посмотрел на соседа. Он был, что называется, мокрым, как мышь. Пот выступил на его лбу. на шее, даже его белесые броди были влажны.
Я вынул блокнот и стал делать свои записи, как вдруг услыхал басовитый голос Ивана Васильевича:
— Слово имеет товарищ Бородаев.
Я поднял голову и увидел, что к столу директора, председателя собрания, подошел и готовится начать свою речь невысокий мужчина с выпученными, маслянисто-черными, сверкающими от какого-то неистового, бесшабашного восторга глазами, с курчавой странной шевелюрой на непропорционально крупной голове: каждый волосок закручен этаким маленьким черным штопориком и как бы живет отдельной, независимой жизнью, не якшаясь со своими коллегами.
Мой сосед так и впился глазами в оратора. На его лице, все еще покрытом испариной, было написано: если хочешь добить, Бородаев, добивай скорей, не тяни!
А с Бородаевым творилось нечто для меня непонятное.
Продолжая с тем же бесшабашным, но уже злобным восторгом глядеть на сидящих в кабинете, он начал быстро розоветь. Мне показалось, что внутри у Бородаева происходит какая-то сложная может быть, даже ядерная реакция. Щеки и лоб у него постепенно сделались темно-розовыми, почти малиновыми Наконец произошло «расщепление», рот Бородаева раскрылся — и грянул взрыв!
— В то время как наш героический спутник. — вдруг завопил Бородаев звонким, надтреснутым и очень противным тенором, — совершает свой плановый полет…
Он не говорил, а именно вопил. Он вопил, как купальщик, попавший в речной водоворот. Он кричал, как прохожий, на которого в темном переулке напали грабители. Он стонал, как роженица. На него было страшно смотреть, но еще страшнее было его слушать.
— …Такие, как Камышев, нетерпимы в нашем здоровом коллективе! — грохотал Бородаев. — Камышевых надо беспощадно изгонять! — Он сделал выдох и судорожно глотнул новую порцию воздуха. — Камышевых надо публично бичевать… Камышевых надо судить, товарищи!..
Тут взгляд мой с продолжавшего вопить и орать Бородаева перешел на самого Камышева, и я от удивления так подался вперед, что чуть было не свалился со стула: Камышев весь снял от удовольствия. Он даже не пытался скрывать своей радости. Он улыбался, пожимал плечами, поглаживал себя по коленкам и не спускал повеселевших глаз с лица оратора.
— К прокурору Камышева! — между тем орал Бородаев. — Надо раз и навсегда покончить с камышевщииой, товарищи!
Наконец он затих. И сейчас же Иван Васильевич объявил десятиминутный перерыв. Участники совещания стали шумно выходить из кабинета. Мой сосед тоже поднялся и вышел. Я последовал за ним.
В коридоре я подошел к Камышеву, назвал себя и сказал.
— Петр Филиппович, вы меня извините за мое бестактное литераторское любопытство. Но объясните мне, ради бога, почему вы радовались, когда Бородаев так, не знаю, как сказать, ну… вас, простите, мерзавил, что ли, на собрании? Меня интересует это только с точки
