Фиона Маклауд
«Помазанник»
Fiona MacLeod
«The Anointed Man» (1895)
Из семи братьев Аханна — отпрысков Роберта Аханна из рода Аханна, что обитает в Галлоуэе, самовольно удалившегося на дальний север из-за ожесточенной вражды со своими сородичами, — которые жили на Эйланморе, одном из Летних островов, не было ни одного, кто не считался бы, в той или иной степени, либо время от времени, fey, то есть, одержимым.
Несомненно, мне еще представится случай поведать обо всех и каждом из них, и, конечно же, о старшем и младшем — ибо то были самые странные люди из всех, которых я знала или встречала в кельтских землях, от морских пастбищ Солуэя до затянутых водорослями пляжей Льюса. Джеймс, седьмой из братьев, оказался тем, на кого злая судьба обрушилась с последним и особенно тяжким ударом. Когда-нибудь, возможно, я поведаю полную историю его странной жизни, трагического падения и печального конца. Так получилось, что лучше всех я знала старшего и младшего из братьев, Аласдера и Джеймса. Что касается остальных, — Роберта, Аллана, Уильяма, Маркуса и Глума, — то из них никто не выжил, кроме последнего, если ему действительно это удалось, и люди не врут, что видели его много лет назад. О Глуме (странное и необъяснимое имя, которое раньше приводило меня в ужас, тем более, что по жестокости выпавшей ему судьбы оно больше подошло бы шестому брату, Роберту Аханна) я не знаю ничего, кроме того, что десять или более лет назад его заметили среди монахов-иезуитов в Риме, куда он залетел, словно перелетная птица. Как он там оказался и в какие страны направился дальше — все мои расспросы не дали никакого результата. Два года назад один из моих родственников рассказал, что Глум мертв; якобы его убил какой-то мексиканский дворянин в старинном заморском городе Эспаньоле. Несомненно, это похоже на правду, хотя меня всегда одолевает смутное беспокойство, когда я думаю о Глуме, словно он до сих пор странствует по свету — как будто его ноги уже побелели от дорожной пыли, вздымающейся на дороге, ведущей к моему дому.
Но сейчас я собираюсь вести речь об Аласдере Аханна. Он был моим дорогим другом, хотя ему тогда исполнилось сорок лет, а я была девушкой вдвое моложе его. У нас было много общего, и я никогда не знала более дружелюбного человека, несмотря на то, что люди дали ему прозвище «Молчун». Был он высоким и худощавым, субтильного телосложения. Глаза его отливали туманной синевой, навевающей мысли о дыме, поднимающемся над лесной чащей. Раньше мне казалось, что они похожи на озера, что тянутся среди камней и окруженных зарослями вощанки болот в Уисте, где я имела обыкновение предаваться мечтам в детстве.
Когда он улыбался, я часто замечала, как его лицо озарялось удивительным светом. То был свет такой безмятежной радости, какой иногда источают молодые матери, склонившиеся над колыбелью своего первенца. Но почему-то я никогда не задумывалась об этом, даже когда слышала, не понимая причины, полупрезрительную, полублагоговейную издёвку, с которой к нему временами обращались не только братья, но даже его отец. Помню, однажды я была озадачена, когда в пасмурный августовский день, в самый разгар ненастья, услышала, как Глум бросил с сердитой насмешкой: «Вот он, наш Помазанник!». Я посмотрела, куда он указывал, но увидела лишь, что, невзирая на унылый холод, испорченный урожай и гниющий у него под ногами картофель, Аласдер с улыбкой медленно бредет куда-то вдаль, окидывая радостным взором простирающиеся вокруг серые просторы, что убегали за линию горизонта.
После этого случая прошел год, — я запомнила дату, поскольку то был мой последний визит в Эйланмор, — и мне открылся смысл его фразы. Мы с Аласдером прогуливались, держа путь на запад, вслед заходящему солнцу. Свет, падающий на его лицо, как будто исходил изнутри; когда я, ощутив благоговейный трепет, отвернулась и вновь бросила взгляд на западный небосвод, то увидела, что красота заката уже поблекла, поскольку вечер был пасмурный и грозил вскоре разразиться дождем. Аласдер пребывал в печали. Тремя месяцами ранее утонули его братья Аллан и Уильям; месяц спустя другой его брат, Роберт, заболел, и сидел теперь все время рядом с очагом, с самого утра и до вечерней закладки торфа, обликом напоминая скелет с большими, выпученными глазами: дрожащий, угрюмый и молчаливый. На большой кровати, в комнате над кухней, лежал разбитый параличом старый Роберт Аханна. Для меня это была бы невыносимая обстановка, если бы не Аласдер и Джеймс, но, прежде всего — моя любимая подруга Энн Гиллеспи, племянница Аханна, озарявшая своим присутствием его мрачный дом, словно яркий солнечный лучик.
Шагая рядом с Аласдером, я ощущала почти невыносимое бремя депрессии. Дом, который мы покинули, был невероятно унылым, как и раскисшие от дождя пастбища; унылой была каменистая пустошь, которую мы пересекали, где царила полная тишина, если не считать пронзительного плача кроншнепов; и особенно унылым казался шум океана, который, оставаясь невидимым, с рыданиями огибал остров… все это действовало на меня столь угнетающе, что я резко остановилась, намереваясь завершить прогулку и вернуться обратно в дом, где, по крайней мере, было тепло, и Энн развлекала бы меня песнями, склонившись над своей пряжей.
Но когда я взглянула в лицо моему спутнику, то взаправду увидела сияющий внутри него свет. Взгляд его был устремлен на неприступный участок земли, где среди нагромождения круглых белых валунов кисла гнилая картошка. Я до сих пор помню их, эти странные, отстраненные синие глаза — они казались мне огнями тихой радости, светильниками покоя.
— Ты смотришь на Ахнакарн? (так назывался тот тракт), — спросила я, как мне показалось, шепотом.
— Да, — медленно ответил Аласдер. — На него. Это прекрасно, до чего же прекрасно! О Боже, как прекрасен этот чудесный мир!
Не знаю, что заставило меня так поступить, но я рухнула на ближайшую поросшую вереском гряду и разразилась судорожными рыданиями.
Аласдер наклонился и поднял меня своими сильными руками, успокаивая мягкими прикосновениями и ласковыми словами.
— Скажи мне, мой олененок, что случилось? Что за беда? — спрашивал он снова и снова.
— Дело в тебе… тебе, Аласдер, — наконец-то еле-еле удалось мне вымолвить. — Мне становится страшно, когда ты говоришь слова вроде тех, что произнес только что. Ты, должно быть, fey, одержимый. Почему, ну почему ты называешь это ненавистное, отвратительное поле прекрасным… в такой тоскливый день… и… и это после всего, что случилось… о Аласдер?
Я помню,
