Лина Серебрякова
СТРАСТЬ РАЗРУШЕНИЯ
Вступление
Отец, Александр Михайлович Бакунин
Эпоха Павла I. Бескрайние зеленые холмы и равнины близ Санкт-Петербурга с их таежными лесами, озерами, чистейшими притоками реки Ижоры долго охраняли от искушений подслеповатую деревушку Гатчину с ее наполовину русскими, наполовину финскими жителями, пока в середине осьмнадцатого века Императрица Екатерина II не подарила ее горячо любимому богатырю Григорию Орлову
Еще через двадцать лет, после кончины светлейшего князя Григория Григорьевича, возмужавшая Гатчина обрела законного хозяина в лице будущего императора Павла Петровича, который возвел в ней дворец с грозными башнями, английскими парками, охотничьими угодьями.
Солнечным летним утром двор Гатчинского дворца, по обыкновению, был заполнен пешими и конными офицерами, чиновниками, экипажами. Толпился народ с прошениями. Кавалергарды в белых мундирах с вытканным мальтийским крестом на груди, в красных безрукавках наблюдали общий порядок, солдаты в прусских мундирах несли охрану.
Александр Бакунин, молодой человек 27 лет, высокий, в коротком парике, в зеленом фраке советника, с конвертом в левой руке и тростью в правой, размашисто шел вдоль фасада в дальнее крыло в Городовое правление. Пройдя насквозь боковой коридор, отворил дверь в канцелярию, незаметно приложив к лицу комочек носового платка. В красивой, но уже обшарпанной канцелярии корпели над бумагами писцы с гусиными перьями в руках, небритые, в париках и мундирах с дырами на локтях. Посередине восседал за столом пожилой коллежский секретарь. Он почтительно приподнялся для приветствия.
Александр толкнул белую дверь.
За ней открылась стильная граненая комната с тремя окнами в разные стороны, прекрасными видами на парк и дворцовые строения. Здесь уже работал Василий, тоже советник и ровесник, и тоже в парике. На столе перед ним широко белела карта с чертежами по землеустройству с овалами прудов, мостиками через ручьи и протоки, каналами и рвами.
— Приветствую Василия Левашова! Ура! Здравствуй, Вася-друг!
Готовый к шуткам Василий улыбнулся.
— Привет, Европеец! Что за конверт? Добрые вести?
— Письмо из Премухина.
Александр развернул послание.
«Любезный наш сын Александр! Давно уже не имели мы удовольствия лицезреть тебя в родном доме. А посему питаем надежду, что ты измыслишь способ доставить нам таковую радость…»
— Я бываю каждое лето. И собирался позднее. Ох, некстати!
Василий сочувственно кивнул и постучал пальцами по бумагам.
— Только взялись пруды размечать…
— Сейчас напишу рапо́рт и в путь.
Изящным, с завитушками, почерком Александр стал писать, ерничая вслух.
— Генерал-провиантмейстеру Его превосходительству Петру Хрисанфовичу Обольянинову. Ха-ха-ха! — и прищелкнул пальцами. — Здесь он?
Василий ответил со смешливой холопской угодливостью.
— Оне… еще не прибыли-с.
— Надеюсь, не воспрепятствует. Ох, некстати!
— Смирись. Отчий дом призывает.
Александр посмотрел с усмешкой.
— Да я и не жил в нем, Вася! С девяти лет при дяде, в дипломатических службах всех европейских дворов. Франция! Италия! Эх…
— Не рыдай. Европеец!
— Легко сказать… — с легкостью ведя перо, Александр поставил витиеватую роспись и присыпал песочком. — … когда ждешь Указа на повышение.
За окном светились под солнцем зеленые холмы, дворцовые здания, в их числе Приоратский дворец с его острой башней, ярко-белыми стенами, угловатой толпой горбатых темно-красных крыш. В памяти отозвались итальянские пейзажи, полотна художников, женские лица. Александр вздохнул.
— Знаешь, что шепнул мне напоследок премудрый лис Талейран?
— Ну?
— «Кто не жил во Франции до революции, тот не знает наслаждения жизнью.»
— Изрядно, — Василий заложил локоть за спинку стула. — Ты и революцию ихнюю видел?
— Воочию! Я же, щенок, подыхал по Руссо, по Вольтеру! Liberté, Égalité, Fraternité! Свобода, Равенство, Братство!
— Тише, — Василий глянул на дверь. — Газеты и тут почитывают. Шепотом поведай.
Александр придвинул стул.
— Начало французской смуты застало меня в Париже… — и, дрогнув плечами, он схватился за голову. — Обезглавленный король, озлобление толпы на баррикадах, мерзкие беспорядки, разрушение Бастилии… это отрезвило меня на всю жизнь. Я узрел и понял кровавые неудобства перехода верховной власти в руки людей, не обладающих ничем, кроме воле-мрако-блудия.
— Небось, на Емельку Пугачева похоже?
— Хуже и гаже, ибо философичнее.
За окном прокатилась богатая карета, запряженная четверкой лошадей одной масти. Василий подмигнул.
— Наш пожаловал. Беги.
Александр скрылся за дверью. Василий склонился над бумагами.
В дверь постучали. Учтиво вошел коллежский секретарь, пожилой, за пятьдесят, умно-простоватый чиновник, опрятный, в свежем парике, с бумагой в руке.
— Позвольте, Василий Васильевич?
— Прошу, Афанасий Игнатьевич.
— Ээ… указ сей на гербовой прикажете-с?
— Разумеется. Без выносов, округлым писарским почерком.
Секретарь чуть склонился и понизил голос.
— А как прикажете именовать-с подданных? Ивашка, Бориска, Анютка не пойдет-с? Честь бумаги не дозволяет-с.
— Имена в казенных бумагах отныне пишутся полностью: Иван, Борис, Анна.
— Понимаю-с.
Василий с улыбкой посмотрел ему в глаза.
— Не умаляйте себя, Афанасий Игнатьевич. Всем же приказом разбирали давеча грамматику по Ломоносову.
Тот переступил с ноги на ногу.
— Береженого бог бережет, Василий Васильевич. Новые строгости Его Величества Павла Петровича… упаси бог. Вдруг откажут от службы, а мне бы успеть деревеньку прикупить.
И неслышно притворил за собою дверь.
Василий вновь вернулся к чертежам, шагая измерителем вдоль восточного края карты. И тут вернулся Александр, смеясь над безобразными каракулями генерал-майора Обольянинова на прекрасном документе.
— Доселева Макар гряды копал, а ныне Макар в воеводы попал. Грамота ему издали не знакома. Где моя трость? Ля-ля, ля-ля. Еду.
Василий ехидно улыбнулся.
— И даже бал у Головиных пропустишь? И с Настенькой Кутайсовой в новом… этом… вальсе не пролетишь?
— Не береди. Сказано у Еврипида: «Но непреклонна необходимость…» Дай разберу нынешнее, и гайда.
И Александр стал внимательно вчитываться в стопку пришедших бумаг, подписывать, оставлять распоряжения. Наконец, поднялся.
— Все, Вася. Карета ждет.
Василий повертел в руке карандаш.
— А поведай, друже… кто там в лесной глуши обретается по соседству? Кроме медведей?
— Обижаешь! В семи верстах итальянское имение Николая Львова.
— Великий зодчий!
— Приоратский дворец — его детище. Вон он, красавец! Землебитным способом. Пятьсот лет ему стоять. Императрица ковырнула зонтиком — острие погнулось. Наши чертежи тоже забота Николая Львова.
— Еще с кем соседствуешь? Вижу, не скучаете, — Василию не хотелось оставаться одному.
— Какое! Мы с Гомером спорим, не бранясь. И музыку, и театры играем.
Пролистав, Александр расписался в прошитом журнале, пометил дату. Отложил.
— Частый гость у Львова его свояк, Гаврила Романович Державин, — руки возвышенно поднялись.
«Я телом в прахе истлеваю,
Умом громам повелеваю…»
— Великий пиит и вельможа. — уважительно согласился Василий. — В былое время обласкан Императрицей.
— Величайший, единственный! А как они с Львовым женаты на сестрах, а как тех три сестры, то
