Турецкий
Меркулов готовил себя к разговору не столько с Турецким, сколько с его женой. В принципе он это делал регулярно — перед каждым посещением Турецкого, но так же регулярно никакого разговора и не случалось. «Так чего доброго, — думал Константин Дмитриевич, — Саша выздоровеет, а я ничего Ирине и не скажу». То есть, конечно, и слава богу! И скорей бы он поправился! Но все же дружеский долг требовал помимо всего прочего каких-то слов поддержки, но именно они-то при каждой новой встрече неизменно застревали у Меркулова в горле, и выходило так, что, скорее, это Ирина его успокаивала. Удивительная все-таки женщина.
В голове у него была примерно такая фраза: «Понимаешь, Ирочка… (вопросительный взгляд Ирины) бывают времена, которые просто нужно пережить. Такое случается со всеми. (Сдвинутые брови.) Рано или поздно плохие времена заканчиваются, и оказывается, что человек жив, здоров и может оглянуться на них и разобраться, в чем же тогда было дело (улыбка, слезы, улыбка и т. д.)». В общем, такие примерно слова.
Меркулов открыл дверь реанимационного бокса, миновал сестринский пост — кивнул хорошо уже знакомой дежурной — и пошел дальше по коридору, стараясь не оглядываться и не смотреть по сторонам. Ему приходилось бывать в реанимации, однако сейчас Константин Дмитриевич чувствовал себя в этом месте особенно некомфортно. Одно дело идти допрашивать свидетеля или подозреваемого (что тоже, в общем, в таких условиях происходит без особого восторга), совсем другое — навещать близкого друга.
Меркулов вошел в палату, стараясь ступать с пяток на носки — максимально неслышно.
Ирины не было.
Турецкий лежал с закрытыми глазами. В правой руке у него был резиновый мячик. Лицо было бледным, с желтоватым оттенком. Не открывая глаз, Турецкий сказал:
— Здорово, Дмитрич, ну как ты там?
— Я-то ничего, — несколько удивленно ответил Меркулов. — Что мне сделается? А вот ты как?
— Ничего. Садись…
— Привет, Саша. Ты научился видеть с закрытыми глазами?
— Скорее, слышать. Садись же, говорю.
Меркулов взял стул, стоявший у стены, и подвинул его поближе. Сел. Турецкий, на его взгляд, сегодня выглядел неплохо, чтобы не сказать бодро.
— Очень рад, что…
— Я тоже, — перебил Турецкий. — Сигарету дай. Только не говори, что нельзя. Я целыми днями слышу: то нельзя, это нельзя. А что, спрашивается, можно? Мячик давить… — Турецкий вдруг кинул его в стену, мячик отскочил, и Турецкий поймал его — по-прежнему не открывая глаз.
— Как ты это делаешь? — изумился Меркулов.
— Много свободного времени, — доходчиво объяснил Турецкий. — Так ты привез мне сигареты?
— Привез, — вздохнул Меркулов после долгой паузы. — Я же знал, что ты не отстанешь. Только…
— Что — только?
— В машине оставил. Потом принесу.
Турецкий приоткрыл один глаз и оценивающе посмотрел на друга и шефа.
— Не врешь?
— Нет. «Парламент» легкий, две пачки. Смолы…
— Шесть миллиграмм, никотина — полмиллиграмма.
— Точно. Только обещай, что будешь потихоньку. Чтобы Ирина не заметила.
— Ладно.
Меркулов спохватился:
— Ну и доктора, конечно! Хотя, честно говоря, не знаю, как это тебе удастся.
— Черт, да говорю же — ладно! Давай лучше о делах. Что ты думаешь о нашем фигуранте?
— Да ведь никакого фигуранта пока что нет.
— В том-то и дело. Ты должен его найти. Точнее, для начала понять, кто он.
— Легко сказать! — вздохнул Меркулов. — Или, может, у тебя есть готовая кандидатура?
— Кандидатуры нет, но есть кое-какие идеи. Я сегодня размышлял и понял одну простую штуку. Она, собственно, на поверхности лежит, может, потому мы на нее внимание и не обращаем. Производство «живых бомб» ведь минимально затратно: похитили девушку, и через месяц обработки она уже обречена. Стандартный пояс смертницы стоит чуть больше ста долларов. Значит, с деньгами у него все в порядке. Понимаешь?
— Ты это к тому, что он работает не один?
— С девчонками, скорее всего, он сам работает. Но в принципе да, он не один. В этом я уверен.
— Твою уверенность к делу не пришьешь… Друзья помолчали. Паузу прервал Турецкий:
— Скажи мне, Костя, ты помнишь Плетнева? Меркулов недоуменно уставился на него:
— Какого Плетнева? Пианиста, что ли? И дирижера?
— Какого, к черту, пианиста?! Бедолагу, который за свою жену мстил.
Меркулов задумался на мгновение:
— А, ну да, конечно помню. Жуткая история. Антон, кажется?
— Антон, верно. Ты можешь найти его? Чего молчишь? Можешь ведь?
— Я много чего могу. А что такое?
— Найди его и покажи ему вот это…
— Мячик?
— При чем тут мячик? — Турецкий разжал вторую руку. На ладони у него лежала фигурка, вырезанная из черного камня, — тот самый амулет, что зацепился за куртку Турецкого во время взрыва, — какой-то языческий божок с жутковатой физиономией. — Плетнев мне рассказывал, что воевал в Анголе в восьмидесятых… Ну, в смысле, консультировал там повстанцев. А это, — Турецкий приподнялся на постели, — боевой амулет как раз из тех краев. Он, скорее всего, принадлежал девочке-террористке. Пусть Плетнев что-нибудь вспомнит из своего боевого прошлого… Может пригодиться.
Меркулов взял у него фигурку, хмыкнул скептически, но ничего не сказал.
Бодрость Турецкого оказалась эфемерна: он обессиленно откинулся на подушку.
